– Вы с ним расстались? – спросил Димитрий.
Я кивнула.
– Это правда?
Я снова кивнула.
– Хорошо. А то мне уже черт знает какие мысли в голову лезли. Или тебя прибить. Или его найти и убить. Нанять частного детектива. Но следить за тобой – это…
– Омерзительно.
– Нет. Это для тебя повод сбежать. Следить, знать и не сказать тебе. Это мазохизм. Не следить и не знать. Тоже мазохизм, но это легче. Легче, потому что я сам себя боюсь. Сам не знаю, что сделаю. Мне кажется, я могу убить. Это нетрудно. Я это вижу. Надо только привыкнуть к этой мысли. И все.
– Это была блажь. Эпизод. Так с каждым бывает. Сам знаешь.
Трудно произнести эти слова. С каждым словом я теряю что-то очень важное. Но ничего. И это скоро пройдет. Я знаю. Я справлюсь.
– Правда?
Вместо ответа я его целую. Целую, потому что люблю.
Как мне повезло! У меня есть Димитрий. Старый добрый друг и любящий муж в одном лице. Разве может быть такое на свете? Надо только его полюбить. Да я и люблю его. Я к нему привыкла. Он знает меня как облупленную, я знаю его. Он прощает мои слабости, я прощаю его слабости. Все просто замечательно! Дай бог каждому.
– Анна Петровна, вы замуж собираетесь? – спросила меня Лухтина, блестя глазами от любопытства.
Теперь Димитрий снова заезжает за мной. Почти каждый день. И мы едем к нему домой. Заниматься любовью. Все это видят. Вся больница. Ну и что? Кого это трогает?
– Моя личная жизнь никого не касается. Если она не мешает лечебному процессу, – холодно отрезала я и окинула Лухтину таким взглядом, что она стала заикаться.
– Я н-ничего н-не имела в-в виду т-такого, – пролепетала она.
– Вот и не имейте.
Да здравствует железная кнопка по имени Зарубина! Да здравствует ее литой панцирь, от которого жизнь отлетает горошиной! Да здравствую я! В прямом смысле здравствую. Я выздоравливаю и становлюсь самой собой. Черствой, холодной стервой. Я даже Ленке так и не позвонила. Ну и что? Она, надеюсь, поймет, что мне не до нее. Что мне на нее глубоко наплевать. И мне глубоко наплевать на ее праведного мужа! На ангела из преисподней, предающего всех направо и налево. Беспокоиться за тех, кого приручили, – неприлично до непристойности. Вы сами мостите себе дорогу в ад, в то время как прирученные вами считают каждый булыжник.
К нам пришел новый зам по лечебной работе, мой ровесник. Парашютист от Минздрава. В муниципальную больницу! Хотя надо начинать свою карьеру с чего-то. Мы сразу с ним сцепились. Я явилась в его кабинет по вызову.
– У вас плохо составлен отчет, – холодно сказал карьерист со стропами парашюта за спиной.
– Появились новые формы? – удивилась я.
Я всегда делаю все безукоризненно. Лучше многих. Такая у меня привычка.
– Нет. У вас просто плохо составлен отчет.
Его что, Седельцов науськал? Самому страшно, решил натравить прохожего, который «проходи, не задерживайся», – так, что ли? Или это самодеятельность, творчество посредственного художника от недомыслия и отсутствия воображения?
– Может, покажете образец? – деликатно поинтересовалась я.
– Вы заведуете отделением. Это ко многому обязывает. Вы обязаны знать. Здесь не школа.
Мне захотелось скрутить его за галстук и треснуть его головой об его же собственный стол.
– Послушайте, – мягко сказала я. – Вы заместитель главного врача по лечебной работе. Это тоже ко многому обязывает. Сначала покажите себя как высококлассного специалиста, потом учите работать. Если получится! И то и другое!
Я довела карьериста до белого каления. Он орал, и у него тряслись руки. Я наблюдала за его конвульсиями со стороны, как экспериментатор за подопытным кроликом. Конвульсии карьериста представляют неоценимый научный интерес. Рекомендую попробовать. Повеселитесь от души.
Я вышла из его кабинета такой же целомудренной, как и пришла. С девственно-чистой уверенностью в себе. В его кабинет тут же влетела секретарша. Та самая бедная дурочка, любовница Седельцова. Из-за муниципальной бедности у них с замом одна секретарша. Интересно, она станет отрабатывать барщину на двоих? Или Седельцов ее не подарит на блюдечке? Я бы на ее месте вплотную занялась карьеристом. Он холост, и у него нет мозга. Ни грамма.
Я цинична. Ну и что? Вам не должно быть никакого дела до чужой жизни чужих людей. Не ваше дело! Чужая жизнь – табу. То, что я говорю о других, я говорю самой себе. Свои комментарии о других я никогда не обнародую. У меня просто нет друзей, с которыми можно делиться. Это большой плюс. Никогда не рассказывайте о себе другим людям, можете потерять что-то очень важное. Отсутствие друзей снижает искушение до минимума. Заведите приятелей, этого вполне довольно. Не скучно и не напрягает.
– У тебя есть друзья? – спросил меня Димитрий.
– Вряд ли их можно назвать друзьями. У меня к ним двояковыпуклое отношение. Смотря чего ты от них ждешь.
– А чего ты ждешь от своих друзей?
– Все и ничего. Когда как. Друзья – это люди, с которыми просто проводят свободное время. Легкие, ни к чему не обязывающие отношения.
– Понятно, – сказал Димитрий.
Еще бы! Ему понятно, что я сказала, но не все могут понять мое мировоззрение. Хотя оно проще пареной репы. Когда мне что-нибудь очень нужно, друзья исчезают как дым. Когда мне от них ничего не нужно, они тут как тут.
И забудьте все благоглупости о любви. Любовь – самая незатейливая штука на свете. С точки зрения медицины это приманка для воспроизводства вида. Объединение взаимовыгодных интересов на уровне подсознания: с одной стороны, мужской инстинкт продолжения вида, с другой – женский инстинкт сохранения вида. Капните в этот немудреный коктейль пять капель половых гормонов и пару капель эндорфинов, и мужчину с женщиной потянет к сексу. И все. Ни больше ни меньше. Простая биология.
Если кто-то царапнул ваше сердце, используйте заместительную терапию – чужое сердце. Кто-то имеет вас, кого-то имеете вы. Правило сообщающихся сосудов.
У меня все отлично, только мучает бессонница. Но ничего. Это скоро пройдет.
– Что нужно сделать, чтобы тебя любили? – спросил меня Димитрий.
Я для него гуру? Сэнсэй потустороннего мира? Он старше меня на пятнадцать лет! Он меня должен учить жизни, а не я его.
– Вообще ничего, – ответила я. – Абсолютно.
Он смотрел на меня так, словно ждал продолжения. Хорошо. Ты сам этого хотел. И я рассказала ему свою теорию об одном действующем полушарии мозга. О разновидностях тяжелых прикладов жизни. О травмах головы и сердца, полученных путем воздействия тяжелых тупых предметов.
– Ясно, – сказал Димитрий. – И что теперь?
Я пожала плечами. Откуда я знаю? Кто не успел, тот опоздал.
– Ясно, – снова повторил Димитрий.
Что ему ясно? Хотя какое мне дело? Ясно так ясно.
На первом этаже больницы я увидела Резникова, больного с лимфогранулематозом. Мы обнаружили у него эту болезнь, поставили диагноз и отправили в гематологию. Лимфогранулематоз протекает благоприятно, если его своевременно обнаружить и правильно лечить. Намного хуже, если течение неблагоприятное. Из гематологии Резникова направили на операцию по удалению селезенки. Он стал жить на химиотерапии и лучевой терапии. Прошло около полугода или год. Резников сидел внизу, его лицо было синюшным, он тяжело дышал. Ему было хреново. Очень. По-другому не скажешь. Я помню его сильным, большим, улыбчивым человеком. Он улыбался даже тогда, когда ему поставили диагноз
