даже бабочек — ему хотелось показывать все другим, будто они сами без глаз.
Пес не хотел идти рядом, рвал поводок, надолго останавливался у мусорных куч и жадно принюхивался, тянул в заросли бурьяна. Пашка злился, обзывал его дураком и даже пнул разок. Потом снял намордник, отстегнул карабин поводка и отпустил: беги, хоть к черту в зубы беги! — а сам уселся на пенек в небольшом березовом колке, что были тут и там раскиданы по пустырю, и стал бездумно глядеть на поля, на лес, на мутный горизонт и высокое, еще летнее небо.
На душе было пакостно.
Совсем испорченная псина попалась. Отец всегда говорил, что нет ничего легче, чем испортить собаку, — один раз допусти ошибку, один раз поленись, один раз не сдержись — и собака пропала. То есть она будет, но это будет уже не собака. Причем имелся в виду не сырой щенок, из того что хочешь лепи и переделывай, а именно воспитанная взрослая собака. Сожрала однажды добытую дичь — всегда будет жрать, струсила воды — в воду больше не пойдет, полакомится на помойке — все будет норовить тайком шмыгнуть туда. Сознательно приобретенный порок, говорил отец, неизживаем. Этот, видно, приобрел этих пороков заглаза. А, может, это только про охотничьих собак? Может, у служебных по-другому? Много ли этому вон надо знать — пять-шесть команд и все. Да и не такой он уж и старый — в год только и начинать дрессировку. Пусть больше немного, ничего: учить его — этого уж никто никогда не пытался, это точно. Его, наверное, и с цепи никогда не спускали. Жарился на солнце около будки в углу двора. Надо с ним, как со щенком,— всё сначала, всё по книге. Поймет. Должен понять.
Пес носился по пустырю, обнюхивал каждый пенек, каждый куст, разрывал мышиные норы, изредка поглядывал на Пашку — сидишь? Ну, сиди, сиди! — и никуда не собирался убегать далеко.
— Кармыш! — позвал его Пашка без всякой надежды. — Кармыш! Иди сюда.
Пес задержался, посмотрел на него: ты меня так? и побежал дальше, выгоняя из зарослей пожухлого донника молчаливых жаворонков и подолгу носясь за ними.
Кармышем они с отцом хотели назвать собаку, которую собирались купить, когда исчезла Чара-2 — Чарадва. Это должен был быть курцхаар, красивая и рослая легавая в шоколадных пятнах и в таком же, шоколадном, горохе. В обществе охотников они внимательно пролистали родословные имевшихся в городе самок и выбрали самую родовитую. «У английской королевы такой родословной нет», — радовался отец. Он тут же созвонился с владельцем королевы, они с Пашкой сходили к нему домой, посмотрели сокровище, и оба забредили будущим щенком. Отец, может быть, даже больше, чем Пашка.
Зачем была нужна собака отцу, Пашка и сейчас не понимал. Ему, Пашке, нужна, это понятно: в последнее время у него со шпаной пошли нелады, дважды уже били его и будут бить еще. Друзей, способных защитить, нету: с ровесниками он никогда не дружил, потому как чуть ли не вдвое был рослее каждого, а старшие, к которым он тянулся, не признавали за ровню и всегда спешили отделаться. А кто один, того шпана лупит и грабит, пока не пойдет он у них на побегушках. На побегушки Пашка не собирался. Тут нужен пес. Нет, идет какая-нибудь тонконогая мымра — накрашенная, джинсы, под, липкими ресницами пустота голубая, на шее шарфик небесного цвета — идет сквозь строй микрорайоиовской шпаны и уксусной улыбочкой жалеет косматых кентов. Другую бы тут... да одними словечками вымыли бы и сушить повесили. А этой ничего. Потому что у ноги ее лениво переставляет пружинные лапы равнодушная зверюга с высунутым на полметра языком, с белыми, особенно белыми от соседства с черными губами, хищными клычищами. Только шепни «Взять!»... И кодла молчит. А если и заденет словечком, так необидным, кругленьким. Вот такая собака, знающая такую команду, и дужна Пашке. Тут все понятно. А зачем отцу были собаки? Он не боялся никого и ничего и всегда говорил, что тот, кто боится, не может быть нормальным и счастливым. Драться ему не приходилось, потому что на него никто не хрыпал, а, наверное, умел, потому что четыре года служил в морском десанте и на соревнованиях не раз занимал призовые места, о чем было написано в дипломах и грамотах. Да и собаки у него были совсем не такие. Он не любил овчарок. Хвалил их за красоту, за силу, за ум, но не любил.
— Это единственная порода, выведенная не для людей, а на людей, — объяснил он свою нелюбовь. —Вот ведь какую подлость выдумал человек. Ни одна собака ребенка не укусит, а овчарка сожрет. За милую душу сожрет. Видели.
Когда он говорил это, Пашка каждый раз опасался, что он начнет вспоминать войну, когда еще ребенком ему пришлось познакомиться с фашистами и увидеть работу их великолепно выученных овчарок. Пашка знал эту историю наизусть, как много раз виденный телефильм, и не понимал, почему отец всегда при этом заводился. Кино как кино: горит крытая соломой конюшня, куда фашисты согнали всех живых селян, кто пытается: убежать — травят собаками. Особенно охотно собаки рвали детей. Не подоспей наши солдаты... В общем, страшное кино. Но при чем здесь овчарки? Они и санитарами бывают, и пожарниками, полезные ископаемые вынюхивают.
— Да они и внешне похожи на эсэсовцев, — раздражался отец, — аккуратные, сволочи, чистенькие, как автоматы, спокойные... Нет, это не собаки.
Возражать было бесполезно.
А Пашке овчарки нравились. Это тебе не кукла длинноухая!
Сколько Пашка помнит себя, у них всегда были собаки, длинноухие и круглоголовые охотничьи симпатяги, хотя отец с ними почти не охотился. Собственно, собак было две — шелково коричневый сеттер Чара и нарядная — черное по серебру — Чарадва, «дворянских» (от слова '«дворняжка») кровей. Она была скорей всего помесью русского спаниеля и пойнтера: кое-где проглядывала чуть заметная рыжинка, и шерсть была короткая, гладкая, да и рост — ростом она превосходила и сеттера, и спаниеля. Была еще и третья собака, сын Чарадвы Вермут, но он всю свою короткую и непутную жизнь прожил в деревне, и Пашка знал его мало. Но хорошо помнил рассказы о нем. Это уж был «дворянин» в полном смысле. На все лето, когда командировки следовали одна за другой, отец увозил Чарадву в деревню, и она жила там вольготно и свободно и однажды принесла щенков, нагулянных с деревенскими кобелями. Бабушка упросила соседа, веселого выпивоху Дмитрия Другова, утопить их, потому что отец строго-настрого наказал сделать это, если так уж получится. Дмитрий за услугу потребовал бутылку. Бабушка из экономии купила дешевенькую — вермут, Дмитрий выпил его одним духом и отказался закусывать:
— Ты меня надула, — вместо белой купила эту вермуть. Но я больше и не заслужил — сказал он, — я ведь не всех утопил, одного оставил.
— То-то слышу, попискивает чтой-то под сараем. Как же это ты, Дмитрий, омманул меня, старую? Сын же меня укорит, нехорошо эдак-то.
Да уж больно щенок-тот на мать пошибает. Вылитый! Пожалел. Виноват, но пожалел. Чистая мать! Она же умница вон какая. Может, и он?.. Опять же и ты: вместо беленькой вермуту. Кто ж тут виноват? Никто не виноват. Пусть живет себе этот Вермут. Может, Петро ему ишшо и обрадуется?
— Обрадовал! Не, ты уж забирай и этого.
— Не могу, — твердо ответил Дмитрий, — раз пожалел, теперь хоть спирту бутылку ставь — не смогу. Такой вот я.
И Вермут остался жить. Он рос не по дням, а по часам и месяцам к пяти вымахал во взрослую собаку. Уродлив он был необыкновенно. Короткое спаниелевское туловище помещалось на высоченных и очень разных ногах — задние изящные, как у пойнтера, а передние толстые и могучие, как у волкодава. Широколобая, чуть брыластая голова угрюмого сторожа венчалась длинными тряпками ушей, а косматый серебряный хвост загибался кольцом. Нрава это чудо было веселого и очень игривого, и каждого входившего в ограду встречало с радостным лаем, со стремлением поцеловать. Но когда огромные лапы ложились на плечи вошедшему, а страшенная морда тянулась к лицу — тут не до понимания собачьей психологии. Старуха Лизавета, подружка бабкина, просто рухнула в обморок, и с ней пришлось отваживаться сельскому фельдшеру. Вермута посадили на цепь. И это была первая неприятность в его жизни. Другие ждать не замедлили. Деревенские щенки хорошо знают субординацию и от взрослых драк держатся подальше. Псы, наверное, тоже не тронули бы Вермута до срока, не будь он столь непохожим на других. А может, Вермут по игручести своей принял драку за игру и кинулся в самую гущу. Кто знает? Только однажды бабушка подобрала ошметья Вермута на пустыре при последнем издыхании. Она выходила его, отпоила парным деревенским молоком. Но бравая, какая-то казацкая стать Вермута уже не вернулась: хвост к рваному заду прирос косо, палкой, мешал не только оправиться, но и бегать, шея слегка косила, рост прекратился. Характер же остался по-прежнему веселый, доверчивый. По-прежнему жизнь казалась ему сплошной игрой. Из-за этого он попал под манщну. А может, и не из-за этого. Может, пьяный шофер, а по
