Станислав Борисович Китайский
Рассказ
Собачья школа
Пёс был хорош. Отменно хорош! — сказал бы отец. Настоящая восточноевропейская овчарка: дымчато-жёлтый, покрытый сверху чёрным чепраком, пожалуй, несколько суховатого типа, но достаточно крепкий. С ясными бездумными глазами он лежал гордо, собранно, готовый в любую секунду выстрелить собой вперёд по команде хозяина. Он, наверное, многое умел уже, этот пёс. И в этом был его недостаток.
Пашке нужен был щенок, маленький кутёнок, из которого можно вырастить свою собаку, послушную каждому твоему слову, каждому движению, даже мысли, то есть создать в некотором смысле дубликат самого себя, только очень послушный и уравновешенный дубликат. С этим у Пашки было небогато. Тренер больше долбил ему об этом, чем о технике боя, с техникой он ладил, а вот... Но он же человек — не щенок. Щенок должен быть копией не того Пашки, который на людях, а того, который живёт в нем потаенно, сам для себя. В успехе Пашка не сомневался. В деревне у бабушки, где проводил каждое лето, он сделал величайшее открытие: увидел, что корова соседки очень походит на свою хозяйку не только поведением, но и внешностью. Пригляделся к другим — то же самое! Встречая вечером стадо, он отмечал про себя: Корольковы торопливо почесали домой; они всегда такие — бурундуки — все быстрей и домой; Витязевы вышагивают степенные, уважающие себя, а Гайнуллины опять под чужими заплотами толкутся — никогда их домой не тянет. В очереди за хлебом он узнавал хозяек по их коровам и удивлялся, почему у сухощавой и юркой Анисьи Замаратской не видно острых пронырливых рожек — должны быть. То же и с собаками. Все они в деревне — братья и сестры, а вот у Савишниковых собаки дружные меж собой, к другим не набиваются в компанию, грызутся друг за дружку открыто и коротко, у Тетериных Дамка всем своя, а у лесника Рябова псы кулаковатые и угрюмые. И морды у всех, морды! Хозяйские морды у всех... Есть жуткая связь между животными и их владельцами, про которую не пишут в пособиях. Есть. И у него, Пашки, с будущей собакой тоже должна быть. Дело только в том, чтобы купить самого своего щенка.
Но подходящих щенков в этот день на базаре не было. Наверное, владельцы специально делают так, чтобы летом, в жару, собаки не щенились — плохо ведь им в жару, да и вони в квартире больше, поэтому по первоосени и нету щенков. Продавали каких-то фокстерьерчиков, болонок, уродливых коротколапых такс, а собак не было. Только этот. Но он был взрослым, да еще и без родословной — считай, дворняга. К вязке его не допустят, значит, и потомства от него ждать нечего.
Пашка решил не торопиться — вдруг подвезут, хотя надежды на это было мало. Птичий базар начинал жить ранним утром, и к обеду он обычно пустел, оставляя после себя на площадке разбитые ящики, поломанные клетки, терпкий букет непереносимых запахов и мусор — воробьиную радость. А сейчас базар был еще в шумном разгаре, хотя люди все больше тянулись не сюда, а отсюда. И времени было немного, продолжалось свежее августовское утро, хоть и солнечное, но с прохладцей, с крупной росой на траве в тени. Пашка обошел цветистые аквариумные ряды, поторговался с продавцом жемчужных скалярий, но покупать не стал, за что продавец обозвал его горшком на палке, пофыркал носом над банками с разноцветными меченосцами и гуппиями, которых они, мальчишки, дополна ловили на теплом канале возле ТЭЦ, потом надолго задержался возле девочки, продававшей джунгарских хомячков, и поговорил с ней об уходе за этими живыми коричневыми комочками. Девочка была белобрысая, с голубыми навыкате глазами, очень зашибленная и оттого говорливая.
— Ты в каком классе? — спросила она, будто это что-то решает в судьбе джунгарчиков. — В восьмом? Я думала —-в десятом! Ты баскетболист?
— Играю.
— Спортсмены не любят животных. Они никого не любят.
— Не все, — сказал Пашка.
— Все. Разве только кто еще не был чемпионом. Ты не был чемпионом? Вот я и говорю...
Она все знала. Но ее, наверное, никто никогда не слушал. И она щебетала не хуже всех взятых вместе чечетов, щеглов, канареек и волнистых попугайчиков, собранных здесь, в уголке неподалеку.
— Ну ладно, — оборвал ее Пашка, — торгуй! — и отошел. И когда уже был далеко, оглянулся. Она смотрела на него своими синими лупоглазками и улыбалась кисло и виновато, вытирая руки о розовый свитерок на тощей груди. Наверное, жилось ей одиноко и невесело, иначе на кой черт ей эти джунгарчики?
Вот интересно, думал Пашка, почему на продуктовом базаре торгуют все больше женщины, мужика редко увидишь, чучмеков считать нечего, они, вроде и не мужики, спекулянты, одним словом, на барахолке тоже одни бабы, а здесь — одни мужики, от малого до старого, а мужики. Бабы редко-редко, да и то продают не свое — ни черта не смыслят ни в рыбках, ни в корме, ни в тех же кроликах, значит, просто подменяют мужиков. Выходит, живое все бабам как бы и ни к чему — им шкурки уже подавай, мясо тащи. Девчонки, вроде этой лупоглазой, еще с кошками хоть возятся, а чуть подрастут — всё, не надо им ничего. Есть, конечно, женщины, которые гуляют с собачками, но только гуляют — ростят и воспитывают их не они. Всё мужики. Забавно даже.
Пес был на месте. Он все так же картинно лежал в тени бетонных балок, привязанный к выпиравшему арматурному пруту. Хозяин его, и до этого не слишком бравый, теперь, разморившись на солнышке, и вовсе скис. Сидел на бетоне легко, но неподвижно, испитой и засаленный, и с ненавистью щурился на пеструю шумливую толпу продавцов и покупателей: время подходило к одиннадцати, а проклятую псину никто не брал. Покупали всё: никчемушних рыбок, пучеглазых и ненатуральных, брали вадрипанных голубей, вонючих кроликов, червей брали, а пса — нет!
— Эй ты, длинный! — позвал он Пашку, не повысив голоса. — Чего набычился? Бери собаку! Ну иди сюда!
Пашка как стоял поодаль, так и остался стоять — ноги врозь, руки в брюки, из-под короткой чёлки острый неулыбчивый взгляд на собаку.
— Иди, не бойся.
А что, если купить? Деньги, если до следующего базара, — целая неделя! — разойдутся, это точно. На днях вот было пятьдесят шесть рублей, а осталось тридцать. Куда делись — черт их знает. Двадцать шесть рубчиков как не было. И всё так, по мелочи. Если кончится и эта тридцатка — собаки не видать. А собака — во как! — нужна. И решил: покупаю! Ну и пусть без паспорта. Не собирается же он псарню разводить. Собаки живут лет по пятнадцать. Когда этот состарится, ему, Пашке, будет уже тридцать: какую хочешь, такую и покупай, И досаафовский клуб не очень-то нужен, сам по книге выдрессирует еще лучше.
— Сколько ему?
Хозяин смерил Пашку слезящимся глазом с ног до головы и опять с головы до ног — покупатель или так, оболтус? — и неуверенно цикнул:
— Пять.
— Чего пять? лет?
— Месяцев, болван. Пять месяцев. Вырастет — во! — теленок!
Нет, мысленно поправил его Пашка, не меньше года. Только что ты в этом тумкаешь? Увел у кого-то собаку, гад. Увел и погубит. На живодерню сдаст, если никто не купит...
— А сколько стоит?
— Тридцатку.
Раньше просил полста, отметил Пашка, значит, отдаст и дешевле. Пес, конечно, стоит не меньше пятидесяти, но этот и за полцены отдаст.
— У меня только двадцать пять.
— За такую собаку двадцать пять? Ты что, тёпнулся? За мопсиков по тридцатке дают. А здесь — собака! Понял? Он одного хлеба уже на сотню сожрал. А молока? А мяса? Я столько не сожрал, сколько он. Понял? Четвертную! Иди отсюда!.. — Продавец грязно выматерился, чиркнул слюной сквозь остатки рыжих
