Первым делом, вернувшись в хижину, я выпил. Худо-бедно, за все время своего проживания уговорил треть винного погребка хозяина. Вино, что хранилось в подполе, не трогал. Что удивительно, я легко хмелел от пары-тройки стопок коньяку. С четвертой меня клонило в сон, хотя особого хмеля в голове не было. Я не успевал напиться в стельку: засыпал.
На следующий день выехал часом раньше: ужинать на общей вилле я не собирался.
Вечерело. Я ехал по дороге, и гору на глазах окутывал мрак. Солнце закатывалось за горизонт. К тому времени, как я припарковался рядом с «ситроеном» Акико, наступила непроглядная тьма.
– Самая обычная еда. Кроме шуток.
В воздухе витал слабый запах чеснока. Мне почему-то представились спагетти.
– Надо было, наверно, спросить, что вы предпочитаете.
– Не имеет значения.
– Пива хотите?
– Одну бутылочку. Не буду нарушать своих привычек.
Она приготовила пеперончино. Неплохо на вкус, но с оливковым маслом хозяйка прогадала.
– А мастерская у вас наверху?
– Да, там две комнаты: мастерская и спальня.
– Это пеперончино похоже на ваши наброски.
– Сыровато?
– Нет, все в меру, но масло подкачало. В остальном безупречно.
– Иными словами, в моих набросках есть только один дефект?
– Совершенно верно.
– Плохая линия.
– Делать набросок – это как душу рисовать. Да и вся живопись на этом замешана. А вы даже не пытаетесь толком на себя взглянуть, открыться.
– То есть рисунок, как и музыка и романы, все это – разные формы самовыражения?
– Знаете, Акико, наверно, стоит нарисовать вас обнаженной.
Я удивился собственным словам.
– Зачем?
– Сложно объяснить, просто ваши наброски, они словно под покровом. Скрыты под ворохом ваших впечатлений от работ других художников и приемов, которым вас учили в художественной школе, – и вашей собственной стыдливости.
Разговоры об обнаженной натуре не повергли Акико в трепет.
– То есть я не до конца себя выражаю?
– Мне бы не хотелось вдаваться в дискуссии. Я сказал, что думал, это крайность. В искусстве – сплошные крайности. Если хотите изобразить свои истинные чувства, показывайте сокровенное, смело, без стеснения.
Ужин подошел к концу. На столе осталась лишь грязная посуда.
В набросках Акико чувствовалась какая-то мука. Мой болящий взгляд легко ее улавливал. Бесполезно было гадать, какая немочь терзает душу девятнадцатилетней девушки. Однако, увидев раз, не замечать этого я уже не мог.
– Просто подумайте.
Сказал и почему-то сам заволновался. Словно я уговаривал ее раздеться. Поднявшись, я посмотрел в окно, но ничего, кроме собственного отражения на фоне мрака, не увидел.
– Пару лет, с тех пор как мне стукнуло пятнадцать, я пускалась во все тяжкие. Родители считали меня хорошей девочкой. И по сей день считают.
– Не надо слов.
– Просто чтобы вы знали: я не та невинная натура, которая смутится при слове «обнаженка».
В гостиной на столе лежали хлеб и уголь. Я подошел и, не сказав ни слова, принялся водить углем по странице. Я рисовал не Акико. Я вообще ничего не рисовал, а переводил в линии внутренний монолог с самим собой.
Пришло в голову, что, наверное, это и значит «думать картину». Я не мог отложить уголь.
2
В комнате было очень тепло – это почувствовалось сразу, едва я открыл дверь.
Акико надела махровый халат. Разглядеть, что под ним, было невозможно.
– Могу предложить только карри трехдневной давности. Хотя по мне так постоявший карри только вкуснее, – проговорила хозяйка как ни в чем не бывало. У меня на лбу выступила испарина. Я снял пуховик и свитер, оставшись в рубашке и майке, и все равно бросало в жар.
Девушка запустила пальцы в волосы и приподняла их, словно хотела расчесать. И даже не этот жест,
