– У нее нет выбора. Ей никак не может быть все равно.
– Не каждый писатель побеждает.
– Она – медийный феномен, который произведет взрыв в научных кругах. Ты не хуже меня знаешь – чтобы стать частью литературной традиции, ей нужна респектабельность, которую может дать только нужная премия – или смерть в нужный момент.
– Разве они не равноценны?
– Ты ехидничаешь только потому, что сам даже не номинировался, пока писал.
– Думаю, самое страшное – если она выиграет. Может, Саймону и удастся уберечь ее от славы, но нельзя защитить человека от ответственности за успех.
– Чем и объясняется твое безделье день-деньской.
– Возможно, – пожал плечами я.
– Извини. Я не это имела в виду. – Она приторно мне улыбнулась. – Но, милый, ты вообще ничем не занимаешься, и это меня беспокоит.
– А чем я, по-твоему, должен заниматься?
– Ты – и это было бы невероятное одолжение – мог бы заглянуть к Стэси, например, завтра? Ты ей нравишься, она часто тебя вспоминает. Думаю, ты каким-то образом ее успокаиваешь. А я не могу оставить отдел, только не в четверг. Если бы ты просто мог меня заменить, посидеть там полчаса и поговорить с ней – скажем, чтобы забрать книгу или платок, который я забыла.
– Твой платок на тебе. – Вообще-то она все еще была в костюме, в котором ходила на работу, с такими пухлыми подплечниками, что он напоминал кресло, в котором она сейчас откинулась с пустой тарелкой на животе.
– Это не важно, Джонатон. – Она сняла платок и сложила, чтобы убрать. У нее их был целый ящик, стопки всплесков красного, зеленого и оранжевого, но ни одному не хватало дерзости неистовствовать над абсолютным отсутствием ложбинки между грудями. – Саймону, похоже, до нее нет дела, не считая, конечно, ее положения на рынке, и я не знаю, есть ли v нее вообще друзья. Кто-то должен следить, чтобы она заботилась о себе. Думаю, вы оба пойдете друг другу на пользу.
– Кики, возможно, сделает заказ на мое художественное произведение.
– Ты не художник, Джонатон. Ты писатель.
– Ты же поддержала мое шоу в «Пигмалионе». «Пожизненное предложение».
– Это был писательский проект.
– Посвятить остаток жизни своему первому предложению – это
– Во всяком случае, замечательнее, чем женщина наподобие Кики повлияет на тебя.
– Так вот в чем все дело?
– Да. Нет. Ты вообще думаешь о ком-нибудь, кроме себя?
– Явно недостаточно. Иначе, вместо того чтобы числиться писателем, я бы, может, до сих пор взаправду писал.
– Значит, ты не думаешь о других женщинах?
– Если бы я думал о ком-нибудь, кроме себя, Мишель, я уверен, что думал бы о тебе. Не сомневайся.
– Но я же люблю тебя, даже если раньше и были другие женщины. Ты здесь в безопасности, милый, что бы ни случилось. – Она подошла ко мне. Поцеловала в лоб, взяла с моих коленей тарелку, еще обремененную рулетом. – Тебе нужно больше есть, – сказала она, уходя в кухню мыть посуду. – Я действительно тебе нужна, сам знаешь.
Наутро я отправился к Анастасии. По поручению моей подруги. По просьбе ее мужа. Дверь в подъезд была открыта, как и в прошлый раз, а вот дверь в квартиру – закрыта. Я позвонил.
– Снова ты, – прошептала она, только что из постели, свободная фланель с Саймонова плеча, карие глаза, рассеянные без очков. Волосы смущали ее лицо, припухшее там, где ночью касалось подушек. Что еще? Все размыто. Все размыто, кроме того, что я позвонил и она впустила меня, и это всегда будет происходить так, словно так всегда и было.
– Приготовишь мне чаю, пока я умоюсь?
Я сам нашел кухню. Диета Анастасии была абсолютно очевидна, детская техниколорная мечта о сладких хлопьях и консервированных спагетти; если Саймон когда-нибудь ел дома, он явно не доверял ей планировать их совместный рацион. Я нашел у плиты листовой чай в жестянке без надписей, обнаружил тайник Анастасии по разлитому следу, четко выделявшемуся на мраморной столешнице и на плиточном полу. По расположению листьев я вычислил местонахождение чашек и маленького фарфорового чайника. Я поставил воду кипятиться в начищенной стальной кастрюле и начал осматривать кладовую в поисках чего- нибудь перекусить. Но среди всего варенья, приготовленного французскими горничными на деревенских кухнях, и всего конфитюра, одобренного Ее Величеством Королевой, не нашлось и корочки хлеба. Что ж, тогда хлопья. Я пошел к ней спросить какие.
Анастасия лежала на кровати, совершенно обессиленная, как я понял, попытками завернуться в одеяло. Лицо мокрое. Глаза закрыты. Волосы беспорядочно разметались по белоснежному белью. Она лежала тихо, неподвижно – шевелились только губы. Что двигало ими, что за слова, я не мог разобрать, но в них была явная сдержанность молитвы. Я вышел, чтобы принести ей чай. Вложил чашку в ее ладошки. Она улыбнулась, не открывая глаз.
– А свою ты принес? – спросила она.
– Да.
– Хорошо.
Я сел на пол у нее в ногах. Через некоторое время она голой коленкой подтолкнула меня в плечо.
– Мишель знает, где ты? – спросила она.
– Да.
– Хорошо. – Она снова толкнула меня коленкой. – А она знает зачем?
– Нет.
– Хорошо. – Она обмякла. – Ты принес шнурок для «кошачьей колыбели»?
– Он у меня с собой. Ты голодная?
– Это ты голодный.
– Нет.
– И я нет.
– У тебя столько хлопьев.
– Саймон их мне покупает. Без толку.
– Не любишь их?
– Люблю. Но не хочу.
– Понимаю.
– Неужели?
– Я почти ничего не ем больше. Столько же, сколько пишу. Только если Мишель заставляет.
– Она-то наверняка ест. Ей понравился мясной рулет?
– И брюссельская капуста, не будем забывать. Я тоже немножко съел.
– Какая гадость.
– Не любишь ее?
– Она отвратительна.
– Знаю.
– Тогда зачем ты ее ел?
– Я думал, тебе она нравится. То есть… я думал…
– Понимаю.
– О.
– Сыграй со мной в «колыбель для кошки». Я хочу, чтобы
– Я счастлив здесь.
