Химеры Хемингуэя

– Ясно. Теперь для этого надо сменить веру.

– Не уверен, что даже это сработает. Думаю, это что-то несмываемое, как татуировка. Тебе не нравится, что я еврей?

– Не в этом дело. – Она жалобно посмотрела на сигарету которую только что прикурила от предыдущей. – Как же раскаяться, если не можешь исповедоваться и читать «Отче Наш»?

– Раз в год читать Кол Нидрей.[43]

– И что, этого достаточно?

– Не знаю. Я его вообще никогда не читаю.

– Текста не помнишь?

– Его поют. Повторяют за кантором.

– Его нельзя читать в одиночку?

– По-моему, нет.

– Для этого, кажется, нужен бет-дин.[44] Возможно, миньян.[45]

– Ты много знаешь.

– Пожалуйста, не говори Саймону.

– Я понимаю. – Я представил роман, который она напишет, когда разберется с деталями: историю еврейской писательницы-эмигрантки, доведенной антисемитизмом во Франции до того, что она ради публикации позволила гою украсть ее собственную книгу. Я, правда, не мог взять в толк, почему ей следовало в этом раскаиваться, хотя в контексте романа я понимал, что обращение в католичество придало бы ее исповеди больше остроты. Весьма интригующая история, несмотря на все недочеты, так что мне пришлось сдерживаться, чтобы не написать ее самому. Вместо этого вечером я изучал вопрос перехода в другую веру. Определенно, история была бы выигрышнее, если обращение героини в католичество привело бы ее в никуда, поскольку в дело оказались вовлечены раввины, и она бы очутилась там, откуда начала, и теперь даже ее молитвам не хватало бы законности, чтобы освободить ее от несчастного «я». Но когда назавтра я обрадовал Анастасию известием, что евреи остаются евреями, в какую бы веру ни пытались обратиться и как бы усердно ни старались оставить собственную, она так расстроилась, будто я сказал ей, что ее привычная жизнь закончена, что она была всего лишь фарсом на потеху телезрителям и ей придется вернуться к родителям в Коннектикут.

– Что, если?… – спросила она, накрутив четки на пальцы, – что, если кто-нибудь переходит из своей религии в иудаизм, Джонатон? Он сможет вернуться?

– Вряд ли тут другие законы. Если новообращенные по своему религиозному статусу приравниваются к урожденным евреям…

– А нельзя признать недействительным?

– Брак? Существует даже развод, – заверил я.

– Нет, не это. Обращение.

– Наверное, это можно как-то уладить. Сомневаюсь, что люди заметят разницу.

– Я не могу это уладить, Джонатон. Мне нужно в это поверить – иначе как мне вообще во что-то верить? – Она разжала кулаки. Четки выскользнули из пальцев на пол кабинета. Я потянулся за ними, но не успел ухватить, как она стиснула мои руки. – Оставь, – сказала она. – Забудь. Давай просто веселиться, хорошо? Мы же можем? Мы же правда можем просто поиграть? – Когда я притянул ее ближе, она выскользнула. – Не поймаешь! – крикнула она из коридора, босиком выбегая на кухню. Я последовал за ней. Говоря о послеполуденном веселье, она обычно имела в виду домашний бар, который Саймон наполнял из опасений, что иначе она начнет прикладываться к чистящим средствам. Я неизбежно пил вместе с ней, не желая, чтобы у нее вошло в привычку пить в одиночестве. (Мне только однажды пришлось объяснять Мишель, отчего я пьян средь бела дня, и она признала мудрость моего поведения.)

– Что тебе смешать? – спросил я Анастасию.

Она закурила.

– Можешь сделать мне «Бакенбарды Сатаны»?

– Прямые или закрученные?

– Мм?

– Прямые – с «гран-марнье», а закрученные – с апельсиновым «Кюрасао».

– Откуда ты знаешь, Джонатон? Ты все знаешь.

– Так прямые или закрученные?

– Какие тебе больше нравятся. Ты правда знаешь рецепт? Научи меня смешивать коктейли. Этим я и займусь. Стану барменшей. В колледже ты смешивал напитки?

– Только для друзей. Я никогда не знал, о чем болтать на вечеринках. Пока у меня была работа, было что сказать или хотя бы чем себя занять.

– И много девушек просили у тебя «Бакенбарды Сатаны»?

– Ты первая.

– Но ты знаешь рецепт…

– Я должен был быть готов ко всему.

– Научи меня, Джонатон. Пожалуйста, научи меня. Мне надо научиться.

– А где ты услышала про «Бакенбарды Сатаны»?

– Люди пьют это в романах о двадцатых годах. – Она улыбнулась. – Я нашла это в книге, как и все остальное.

Я тоже. – Я улыбнулся в ответ и закатал рукава. – А теперь, если собираешься смешивать коктейль, ты должна соответствовать внешне.

– Я не знаю, – сказала она. Она сунула руки в карманы кардигана, прежде моего, а сейчас – верхнего слоя ее костюма.

– Это легко. Просто сними свитер и…

Она покачала головой:

– Я не хочу ничего снимать, Джонатон.

– Только чтобы тебе было удобнее. Во всех этих шмотках ты запросто уронишь бутылку.

– Тебе не нравится, как я одеваюсь. Ты думаешь, я толстая.

– Мне нравится, как ты выглядишь. Просто слишком.

Она уставилась на меня. Крепко обхватила себя руками, неумышленно выдав, как мало ее осталось. Казалось, все ее существо заключалось в этих слоях одеяния, будто они надеты прямо на голые кости. Голодовка. Так она убьет себя, я понял. Я понял, что она убивала себя, и осознал, насколько меня это привлекает. Она задрожала глубоко под своим кардиганом.

– Ты будешь учить меня, Джонатон, или нет?

Я оглядел ее: глаза за очками все еще строгие, но уже что-то жалобное играет в уголках рта. Я впервые заметил, как ввалились ее щеки с нашей встречи почти год назад. Больше не было ямочек, что я видел на моей выставке в «Пигмалионе», когда пытался объяснить ей «Пожизненное предложение». Клянусь, в тот момент я подумал на секунду: не она ли и есть мое «Посмертное предложение», мой смертный приговор?

Такая голодная. Я посмотрел на нее голодным взглядом и открыл бутылку «Кюрасао».

– Я расскажу тебе, что делать, – сказал я. – Сначала выходишь за такого, как Саймон, хотя бы ради алкоголя такого качества.

– Не надо, Джонатон.

– Я серьезно. На него всегда можно рассчитывать в плане правильного спиртного. Он заботится о тебе.

– Пожалуйста, не надо.

Я пожал плечами. Расставил ингредиенты на стойке бара, тяжелой деревянной штуковине, встроенной в стену столовой Саймона, и отправил Анастасию в кухню за апельсиновым соком и льдом.

Столовая обладала типичным безличием Саймона. Как и гостиная, она была обставлена старой французской деревянной мебелью, той, что могла быть у джентльмена, не замечающего, как дед Саймона чистит на улицах его карманы, никогда толком не вникающего, что украдено. К вкусу Саймона невозможно