– Ясно. Теперь для этого надо сменить веру.
– Не уверен, что даже это сработает. Думаю, это что-то несмываемое, как татуировка. Тебе не нравится, что я еврей?
– Не в этом дело. – Она жалобно посмотрела на сигарету которую только что прикурила от предыдущей. – Как же раскаяться, если не можешь исповедоваться и читать «Отче Наш»?
– Раз в год читать Кол Нидрей.[43]
– И что, этого достаточно?
– Не знаю. Я его вообще никогда не читаю.
– Текста не помнишь?
– Его поют. Повторяют за кантором.
– Его нельзя читать в одиночку?
– По-моему, нет.
– Для этого, кажется, нужен бет-дин.[44] Возможно, миньян.[45]
– Ты много знаешь.
– Пожалуйста, не говори Саймону.
– Я понимаю. – Я представил роман, который она напишет, когда разберется с деталями: историю еврейской писательницы-эмигрантки, доведенной антисемитизмом во Франции до того, что она ради публикации позволила гою украсть ее собственную книгу. Я, правда, не мог взять в толк, почему ей следовало в этом раскаиваться, хотя в контексте романа я понимал, что обращение в католичество придало бы ее исповеди больше остроты. Весьма интригующая история, несмотря на все недочеты, так что мне пришлось сдерживаться, чтобы не написать ее самому. Вместо этого вечером я изучал вопрос перехода в другую веру. Определенно, история была бы выигрышнее, если обращение героини в католичество привело бы ее в никуда, поскольку в дело оказались вовлечены раввины, и она бы очутилась там, откуда начала, и теперь даже ее молитвам не хватало бы законности, чтобы освободить ее от несчастного «я». Но когда назавтра я обрадовал Анастасию известием, что евреи остаются евреями, в какую бы веру ни пытались обратиться и как бы усердно ни старались оставить собственную, она так расстроилась, будто я сказал ей, что ее привычная жизнь закончена, что она была всего лишь фарсом на потеху телезрителям и ей придется вернуться к родителям в Коннектикут.
– Что, если?… – спросила она, накрутив четки на пальцы, – что, если кто-нибудь переходит из своей религии в иудаизм, Джонатон? Он сможет вернуться?
– Вряд ли тут другие законы. Если новообращенные по своему религиозному статусу приравниваются к урожденным евреям…
– А нельзя признать недействительным?
– Брак? Существует даже развод, – заверил я.
– Нет, не это. Обращение.
– Наверное, это можно как-то уладить. Сомневаюсь, что люди заметят разницу.
– Я
– Что тебе смешать? – спросил я Анастасию.
Она закурила.
– Можешь сделать мне «Бакенбарды Сатаны»?
– Прямые или закрученные?
– Мм?
– Прямые – с «гран-марнье», а закрученные – с апельсиновым «Кюрасао».
– Откуда ты знаешь, Джонатон? Ты все знаешь.
– Так прямые или закрученные?
– Какие тебе больше нравятся. Ты правда знаешь рецепт? Научи меня смешивать коктейли. Этим я и займусь. Стану барменшей. В колледже ты смешивал напитки?
– Только для друзей. Я никогда не знал, о чем болтать на вечеринках. Пока у меня была работа, было что сказать или хотя бы чем себя занять.
– И много девушек просили у тебя «Бакенбарды Сатаны»?
– Ты первая.
– Но ты знаешь рецепт…
– Я должен был быть готов ко всему.
– Научи меня, Джонатон. Пожалуйста, научи меня. Мне надо научиться.
– А где
– Люди пьют это в романах о двадцатых годах. – Она улыбнулась. – Я нашла это в книге, как и все остальное.
Я тоже. – Я улыбнулся в ответ и закатал рукава. – А теперь, если собираешься смешивать коктейль, ты должна соответствовать внешне.
– Я не знаю, – сказала она. Она сунула руки в карманы кардигана, прежде моего, а сейчас – верхнего слоя ее костюма.
– Это легко. Просто сними свитер и…
Она покачала головой:
– Я не хочу ничего снимать, Джонатон.
– Только чтобы тебе было удобнее. Во всех этих шмотках ты запросто уронишь бутылку.
– Тебе не нравится, как я одеваюсь. Ты думаешь, я толстая.
– Мне нравится, как ты выглядишь. Просто слишком.
Она уставилась на меня. Крепко обхватила себя руками, неумышленно выдав, как мало ее осталось. Казалось, все ее существо заключалось в этих слоях одеяния, будто они надеты прямо на голые кости. Голодовка. Так она убьет себя, я понял. Я понял, что она убивала себя, и осознал, насколько меня это привлекает. Она задрожала глубоко под своим кардиганом.
– Ты будешь учить меня, Джонатон, или нет?
Я оглядел ее: глаза за очками все еще строгие, но уже что-то жалобное играет в уголках рта. Я впервые заметил, как ввалились ее щеки с нашей встречи почти год назад. Больше не было ямочек, что я видел на моей выставке в «Пигмалионе», когда пытался объяснить ей «Пожизненное предложение». Клянусь, в тот момент я подумал на секунду: не она ли и есть мое «Посмертное предложение», мой смертный приговор?
Такая голодная. Я посмотрел на нее голодным взглядом и открыл бутылку «Кюрасао».
– Я расскажу тебе, что делать, – сказал я. – Сначала выходишь за такого, как Саймон, хотя бы ради алкоголя такого качества.
– Не надо, Джонатон.
– Я серьезно. На него всегда можно рассчитывать в плане правильного спиртного. Он заботится о тебе.
– Пожалуйста, не надо.
Я пожал плечами. Расставил ингредиенты на стойке бара, тяжелой деревянной штуковине, встроенной в стену столовой Саймона, и отправил Анастасию в кухню за апельсиновым соком и льдом.
Столовая обладала типичным безличием Саймона. Как и гостиная, она была обставлена старой французской деревянной мебелью, той, что могла быть у джентльмена, не замечающего, как дед Саймона чистит на улицах его карманы, никогда толком не вникающего, что украдено. К вкусу Саймона невозможно
