переставлять слова. Он не смог бы написать лучшей роли для Анастасии, в чьей походке я различал опьянение, но в чьей улыбке нельзя было разглядеть абсолютно ничего многозначительного. Как бы то ни было, он достаточно крепко ее держал, чтобы не допустить никаких промашек. В умытой, причесанной, наманикюренной, накрашенной, разодетой женщине, приближавшейся ко мне под руку с мужем, я не находил почти ничего от девушки, несколько часов назад сидевшей среди беспорядка на полу кабинета и читавшей мне отрывки «Праздника, который всегда с тобой».
Мишель представила его художнику.
– Дилер Саймон Стикли, – сказала она.
– А это моя жена Анастасия.
– Польщен, – ответил Халцедони, беря ее за руки. – Я храню вас рядом с кроватью.
– А мы повесили вас в ванной.
– Моя жена, конечно, шутит, – перебил Саймон.
– Вообще-то это всего лишь постер, – призналась Анастасия.
– Эстамп, – поправил Саймон.
– Не важно, он мне нравится. Это пока моя любимая картина в нашей квартире.
– Но, наверное, есть из чего выбирать, – ответил Халцедони.
– У нас обширная коллекция ар нуво, – сказал ему Саймон. – Конечно, моя жена недооценивает эстетическую значимость французской belle epoque. Хотя ни одному из моих художников еще нет сорока, я настаиваю, что их работы, как и ваши, – часть континуума. И работы моей жены тоже. Если кому и стоит воздать должное прошлому, так в первую очередь ей, с ее способностью перерабатывать историю.
– Ваше исследование впечатляет, – сказал Халцедони Анастасии.
– Но что забавно, – упорствовал Саймон, – действие в ее книге вращается вокруг Первой мировой войны без единого упоминания «прекрасной эпохи». И это мне не кажется достоверным в данной исторической обстановке. Вот если бы история действительно была написана в то время, в ней были бы такие подробности. Впрочем, полагаю, дело тут в натуре художника. Приходится игнорировать очевидное, закрывать глаза на факты и все выстраивать по собственным законам.
– Вы давно женаты? – спросил Халцедони Анастасию.
– Почти полгода, – ответил Саймон, – и, не поймите меня превратно, моя жена многому у меня научилась. Я открываю ей такие вещи, которых она иначе никогда бы не увидела. До нашей встречи она была очень хорошей студенткой, изучала литературу, но слишком мало знала о мире. Думаю, она согласится со мной, если скажу, что она никогда не стала бы тем писателем, которым является сегодня, без…
И значительный Саймон продолжал в том же духе. Но мы с Мишель все это уже слышали, да и сама Анастасия, разумеется, тоже – представление никогда не менялось. Дальше мы слушать не стали. Мишель спросила Анастасию, когда они собираются в Нью-Йорк на Американскую книжную премию. Анастасия сказала – послезавтра.
– Может, и вы поедете? – спросила она, улыбаясь мне.
– В газете меня не отпустят, – ответила Мишель, – у меня жизнь не так свободна, как твоя.
– В некотором роде она свободнее моей.
– Я знаю, ты много работаешь. Джонатон только о тебе и говорит.
– Саймон говорит то же самое. – Она снова улыбнулась мне. – Говорит, что лучше узнал Джонатона из моих рассказов, чем за все время, что они знакомы.
– Никогда бы не подумала, что вы так быстро подружитесь.
– Это все только благодаря тебе, – сказал я.
– И Саймону, – добавила Анастасия.
– Мне бы просто не хотелось, чтобы вы оба… забыли о нас.
Анастасия обняла свою высокую бледную подругу, обхватив ее так, будто Мишель – дерево, которое никак не удается повалить.
– Я тебя обожаю, – сказала Стэси, – ты мой самый лучший в мире друг.
Саймон уже закончил разговор с Халцедони. Его жена была занята, и он положил руку мне на плечо.
– Она тебе не в тягость? – спросил он, пренебрегая даже именем Стэси.
– Сейчас?
В то время, что ты с ней проводишь. Я и рассчитывать на такое не мог.
Мы хорошо ладим.
– Я знал, что ты повлияешь как надо.
– Думаю, Мишель с этим согласится, – сказал я, когда они с Анастасией к нам присоединились.
_ Я даже заметила, что из-за этого Джонатон снова пишет. – Она сжала мою руку.
–
– …не должен больше написать ни слова, – вмешался Саймон. – Это условие «Пожизненного предложения», Джонатон. Моя репутация…
– …к делу не относится, Саймон. Я так рада, что…
– Но тут правда нечему радоваться, – заверил я всех. – Я ничего не пишу. Это просто безобидные заметки, даже не мои. Я покончил со своими…
– Не твои? – удивилась Мишель. – Как ты можешь писать не свое? Чьи же они тогда? – Она посмотрела на меня, потом на Анастасию, словно у той мог быть ответ. Анастасия пожала плечами, но ее румянец выдал, что она кое-что знает о чужой работе. –
– Исследование, – сказала она, в смущении выдавая единственную правду, которая была совершенно неуместна, но могла прикрыть нас обоих.
– У нее есть вопросы, – объяснил я, не зная, как истолковать ее внезапный румянец, но понимая, что сейчас нужен Анастасии не меньше, чем она мне. – Вопросы относительно Талмуда, на которые я могу ответить лучше, чем она.
– Почему тебя интересует иудаизм? – спросил ее Саймон. – Тебе мало быть писателем? Теперь ты еще и еврейка?
Она так очевидно и сильно вспыхнула в ответ, что я сказал якобы от ее лица:
– Это для новой книги, для ее персонажей.
– Чтобы понять твое прошлое, – вдруг выдала она.
– Откуда мне было знать? – сказал он, крепко обнимая жену. Улыбнулся ей, сжимая объятие. – Она никогда не говорит мне о новом романе, будто ничего и в помине нет. Как мне было понять, что речь обо мне? И как роман, хорош?
– Анастасия может справиться с чем угодно, – сказал я.
– По крайней мере, вместе с Джонатоном, – уточнила Мишель.
Саймон уставился на нее.
– Нам пора идти, – сказал он, – пойдем, Анастасия. Ее рука скользнула по моей.
– Пока, – сказала она нам и последовала за мужем домой.
Пока Саймон раздевался, Стэси забралась в постель прямо в костюме.
– Так нельзя, Анастасия, – сказал он. – Ты будешь помятая.
Тогда она встала и пошла в ванную. Там она не столько освободилась от одежды, сколько позволила ей упасть со своего скелета. В обхвате она была уже не больше готического шпиля. Все висело на этих узеньких плечах, незаметно подколотое английскими булавками. Обнаженная, она заглянула в зеркало и увидела себя маленькой девочкой. Она подросла, это верно, но, встав на весы, обнаружила, что почти сравнялась с собой в детстве: по весу она почти вдвое уменьшила возраст. Она достала из корзины большую фланелевую рубашку. Как и рабочая одежда ее отца во времена жизни дома, эта рубашка полностью скрывала ее, принимая в свои теплые объятья даже ее озябшие пальцы. Она отперла замок на двери ванной. Муж был уже в постели.
Он не спал.
– Иди сюда, – сказал он. Она взяла сигарету и спички с комода. – Нет, оставь их. – Она подошла туда,
