кончится катастрофой.
– Какого черта! Разве я мог предвидеть такое! – отозвался Уильям, чувствуя, что его щеки начинают пылать. – Можно ожидать дождей, согласен. Потери чемодана – согласен. Но не этого же, идиотка!
– Идиотка? Это я-то?
– Конечно, ты самая-рассамая идиотка и есть! Только и знаешь, что зудишь, зудишь, зудишь. Только тогда и бываешь довольна.
– А ты счастлив только тогда, когда сидишь со своими корешами да пиво жрешь.
– Вот тут ты чертовски права!
Инстинктивно они уходили от других туристов туда, где можно было орать друг на друга в относительном уединении.
– И я не забыла, как ты меня в автобусе ударил, Уильям Босток! И никогда не забуду!
– Это ты довела меня...
– Ударить меня! Ты хоть понимаешь, что ты впервые посмел поднять на меня руку?
– Марион, я...
– И это будет последний раз, слышишь? Последний!
К этому времени они уже вошли в купу деревьев, довольно далеко отстоявшую от амфитеатра.
– Да заткнись ты! – рявкнул Уильям. – Меня тошнит от твоего голоса! День за днем, день за днем...
– Тебя... тошнит от моего голоса?
– Да еще как! Просто блевать охота.
– Очень любезно с вашей стороны.
– Зато святая правда.
– А мне осточертели твои вопли по поводу работы каждый вечер, когда ты приходишь домой.
– Эта монотонная работа на фабрике... она...
– Ты жалуешься, ты вопишь, что ненавидишь ее, – глаза Марион пылали страстью и злобой, – но ты всегда только болтаешь...
С этими словами она повернулась и пошла по тропинке, ведущей в лес. Ее мягкие груди тяжело прыгают вверх и вниз, с тоской подумал Уильям, воображая их почти не зависящие от движения тела прыжки. Так бывало всегда, когда она в гневе покидала его. Один из ее излюбленных трюков.
– И куда же ты намылилась, а? – зарычал он. – Домой, что ли?
– Туда, где ты меня не найдешь.
Он бросился за ней. Мускулы на его ногах скрутила судорога, он бежал неумело, почти не сгибая ноги в коленях. Гнев – свирепый, опаляющий гнев – напрягал каждую мышцу его тела. Сейчас, когда он гнался за женой, он чувствовал, что бежит за ней как будто в стальной кольчуге.
– Марион...
Он схватил ее за руку, намереваясь повернуть к себе лицом.
А она подумала, что он снова собирается бить ее, чего Уильям вовсе делать не собирался. Во всяком случае, Марион ударила первой. Неожиданный, удивительно хлесткий удар пришелся ему по лбу и по глазу.
Босток отшатнулся, глаз горел, наполнялся слезами.
Он обнаружил, что почти ничего не видит.
А Марион снова подняла руку. В испуге он отступил, но что-то помешало ему сделать шаг назад, и он, потеряв равновесие, со всего размаху плюхнулся задом на твердую землю.
Несмотря на сумрак, царивший под пологом леса, все вокруг вдруг представилось Уильяму необычайно ярким. И он ощутил приток энергии.
Вместе с энергией пришла ярость.
Приливная волна ярости затопила мозг, в ней потонули здравый смысл, логика, совесть.
Уильям вскочил на четвереньки и стал подкрадываться к жене, как какой-то хищный лесной зверь. Его глаза перебегали то вправо, то влево, ища хоть какое-нибудь оружие.
Эти слова звучали в мозгу подобно пулеметной очереди.
Прямо перед его носом лежал булыжник величиной в теннисный мяч. Бурый, поблескивающий... и... о Боже!.. тяжелый и твердый... твердый как кремень...
Уильям схватил его и вскочил на ноги.
Его жена застыла, не в силах оторвать глаз от лица мужа. Ее глаза за толстыми стеклами очков казались невероятно большими.
Старая бабушка Сова.
Красные всполохи затянули поле зрения Уильяма.
Старая бабушка Сова, подойди-ка ко мне поближе!
Он не бежал. Он приближался скачками.
В ярости он взмахнул рукой, сжимавшей камень.
Не очень громкий звук, надо сказать. Похож на звук, издаваемый ладонью, когда бьешь по подушке, укладывая вечером ребенка спать.
То ли кряхтение, то ли вздох... то ли еще более неприличный звук...
Старая бабушка Сова...
И он продолжал колотить ее камнем. По голове.
Рука поднималась и опускалась так быстро, что ее контуры как бы размывались.
А Уильям все удивлялся тому, как быстро и легко все происходит.
Тук-тук-тук...
Марион отступала до тех пор, пока отступать стало некуда, так как спиной она наткнулась на ствол дерева.
Она с каким-то тупым удивлением смотрела на мужа, следя, как раз за разом поднимается его рука, мерно обрушиваясь на ее лоб. В такт колыхались похожие на пудинг груди.
Уильям тоже с интересом, будто был посторонним зрителем, наблюдал, как лопается кожа на ее лбу под ударами камня, похожими на удары молота по наковальне. На широком лбу расходились трещины, как на луже, затянутой легким ледком.
Кровь текла густым ярким потоком, заливая все лицо. Иногда она попадала в рот и булькала там, когда Марион непроизвольно издавала губами тот самый не слишком приличный звук.
А Уильям все бил.
Стекла совиных очков разлетелись в пыль, но сами очки каким-то чудом продолжали держаться на носу, к вящему удивлению Уильяма.
Он с силой ударил еще раз. В самую середину окровавленного лба.
На этот раз вместо мягкого тупого звука послышался резкий сухой щелчок, как будто кто-то переломил тростниковую трость.
И тут же Марион рухнула к его ногам.
Теперь она лежала совершенно неподвижно. Колени сжаты, ноги согнуты, руки вытянуты вдоль тела.
Он с хлюпаньем втянул воздух. Казалось, грудь его пуста, в ней нет не только воздуха, но нет ни легких, ни костей, ни сердца.
Наконец Босток оторвал глаза от земли.
То, что он увидел, он сначала даже не понял.
Зрелище было совершенно невероятное.
Невероятное, во всяком случае, для этих мест, для полоски леса в Йоркшире, в Англии!
Может, он спит? Уильям усиленно заморгал.
Однако то, что он видел, и не подумало исчезнуть.
Совсем близко от него на земле стояла огромная горилла, во всем великолепии своей волосатой, местами даже свалявшейся шкуры. В руке она держала оранжевую лиану, которая свисла с дерева, точно
