действовать по своему усмотрению. Даже поток директив, столь характерный для 1941-го и 1942 годов, начал иссякать, и их место заняла череда «совещаний», обычно совершенно безрезультатных, между Гитлером и отдельными командующими группами армий. Например, прежде чем удалось получить безусловное согласие Гитлера на отход к рубежу Днепра, Манштейну пришлось «совещаться» с Гитлером не менее семи раз[111]. За то время, пока Гитлер приходил к решению, едва ли можно было что-то сделать для укрепления линии, потому что ни военно-строительный отдел ОКХ, ни Кох, который управлял всеми местными ресурсами, не предоставляли ни материалов, ни рабочей силы для этих целей. Затем, в последние две недели отступления, после поездки Манштейна в Растенбург 15 сентября, произошли хаотическая путаница и спешка, когда все многочисленные учреждения рейха начали эвакуироваться и спасать все, что можно, из этого развала.
ОКХ приказало превратить полосу шириной 15 миль вдоль восточного берега Днепра в «зону пустыни», полностью «стерилизованной» от строений, источников водоснабжения и, конечно, людей. Тем временем Геринг – через чиновников управления четырехлетнего плана, Заукель – через ГБА и Борман – через Коха и других своих назначенцев в рейхскомиссариатах пытались независимо друг от друга заграбастать все, что удавалось, как бы в выполнение общего указа, что промышленные предприятия, общественные сооружения, скот, лошади, мужчины призывного возраста не должны оставаться врагу «в пригодном состоянии».
Однако, когда немцы благополучно перебрались на правый берег реки, им не пришлось долго чувствовать себя в безопасности. Протяженность фронта Манштейна составляла почти 450 миль. Для обороны он располагал только 37 пехотными дивизиями и 17 танковыми и гренадерскими дивизиями, многие из которых имели сокращенную численность. Рациональное распределение сил по фронту затем было нарушено решением Гитлера удерживать плацдармы в Запорожье, Днепропетровске, Кременчуге и Киеве. Последние месяцы 1943 года прошли, как и вся осень, в ряде ожесточенных локальных сражений, кумулятивный эффект которых чуть ли не безвозвратно подточил силы немцев.
В ноябре возникла одновременно угроза Киеву и наступления русских на нижнем Днепре под Кременчугом. Только тогда Манштейну наконец удалось добиться некоторых пополнений от Гитлера. Они состояли из одной пехотной дивизии и двух перевооруженных дивизий «пантер» (14-й и 24-й), двух дивизий «пантер» из резерва ОКХ (1-й и «Лейбштандарте») и одной новой танковой дивизии «пантер» (25-й). Все эти дивизии были направлены Манштейну еще до Рождества 1943 года, но напор русских и задержки с прибытием этих дивизий из-за потери жизненно важных железнодорожных узлов западнее Киева лишили Манштейна возможности хотя бы один раз использовать их в боях. В большой излучине Днепра были достигнуты второстепенные тактические успехи, но удержать Киев оказалось невозможным, и к Новому году германская линия фронта на юге России приобрела опасное кривобокое очертание.
Постоянное отсутствие стратегической концепции, наложившее свою печать на развертывание германской армии на Востоке в течение почти 18 месяцев после «Цитадели», должно быть целиком на совести Гитлера. Но Гитлер не мог не знать, что он делает или, скорее, что он намеревается делать. Фюрер не был самодуром Габсбургом, который передвигал свои корпуса и армии в зависимости от состояния своего пищеварения. Записи его разговоров при обсуждении отдельных тактических проблем (записи, которые в каждом случае хранились и впоследствии цитировались людьми, желавшими представить Гитлера в наихудшем свете) показывают, что он был проницателен и рационален. Но в целом проведении кампании – или, как оказалось, отступления – кажется, что Гитлер сражался в одиночку против единодушного мнения военных профессионалов. Конечно, отчасти это происходило по причине его презрения к Генеральному штабу. «Ни один генерал никогда не скажет, что он готов атаковать; и ни один командир не начнет оборонительного сражения, предварительно не оглянувшись в поисках более «короткой» линии», – возмущался Гитлер на одном из своих совещаний. Еще кажется, что Гитлер предпочитал рассматривать опыт зимы 1941 года – как самый типичный – в качестве доказательства того, что русских можно сдерживать и постепенно изматывать при условии, что прилагается достаточно «воли»; а не менее горькие опыты 1942 года рассматривались как вызванные (многие немцы до сих пор уверены в этом) стечением «исключительных» обстоятельств, вроде размещения румын на флангах. Гитлер был также одержим идеей важности пространства, хотя он редко позволял своим командирам правильно использовать его в обороне. Нет сомнений, что он позволял себе верить, что все хорошо, глядя на настенные карты ОКВ, на которых казавшиеся бесконечными восточные территории оставались между Красной армией и границами рейха. Точно так же он обманывал себя, подсчитывая дивизии «по количеству» и не обращая внимания на новое качество Красной армии, делал сравнения с 1941 годом, когда его номинальное превосходство по численности и танкам было почти таким же большим.
Еще у него имелась склонность слишком безоглядно полагаться на военное уравнение «пространство равно времени». В глубине души он уже был убежден, что ведет оборонительную войну. В декабре 1943 года, почти за год до того, как это стало лейтмотивом выступлений Геббельса, Гитлер сказал Манштейну, что коалиция развалится в результате внутренних трений. Стратегической целью Гитлера было создать условия, при которых коалиция лишится уверенности в достижении единства между отдельными участниками. Тогда можно понять его решимость заставить союзников сражаться за каждую пядь – даже там, где это противоречит чисто военным принципам. Однако, преследуя эту цель, Гитлер не был всегда последователен. Ибо подобно тому, как в 1944 году, считая американцев слабейшим звеном в коалиции, он обнажил Восточный фронт, чтобы громить их в Арденнском наступлении, так и в 1943 году он был готов разредить фронт на Востоке, чтобы сосредоточить достаточно сил на Западе и сбросить их в море. Но когда Гудериан, согласный в принципе с этой стратегией, пытался убедить Гитлера, что это можно безопасно выполнить только при условии, что вначале Восточный фронт будет намеренно сокращен в длине, а не только в силах, Гитлер не стал его и слушать.
Это вызывает тем больше удивления, если вспомнить, что из всех генералов Гитлер больше всех уважал Гудериана и дольше всех доверял ему. Гудериан описывал, как они вдвоем завтракали в начале января 1944 года:
«…За маленьким круглым столом в темноватой комнате мы были одни… Только его овчарка Блонди лежала там. Гитлер время от времени давал ей кусочки черствого хлеба. Линге, слуга, который подавал нам, молча входил и выходил. Это был редкий случай, когда можно было подступиться к фюреру, а может быть, и решить щекотливые вопросы…»
Но когда Гудериан попытался убедить Гитлера, что следует разрешить немедленное начало работ на линии мощных укреплений в Польше, он понял, что «расшевелил гнездо шершней». Гитлер вначале заявил, что является «величайшим строителем фортификаций всех времен», а затем стал утверждать, что железнодорожная система не справится с перевозкой материалов, требующихся для таких работ, помимо текущего обеспечения нужд фронта. «И, как обычно, он стал сыпать точной статистикой, которую его слушатель в этот момент не был в состоянии опровергнуть». Гудериан, со свойственной ему откровенностью, объяснил, что думает организовать линию гораздо дальше на западе, по Бугу и Неману, и поскольку железнодорожные пробки начинаются только к востоку от Брест-Литовска, это возражение Гитлера сюда не относится.
Поскольку речь шла о планомерном отступлении на 200–300 миль, нечего и удивляться, что Гитлер даже не стал его слушать. Но затем генерал-инспектор начал упорно обсуждать вопрос, который поднимал каждый старший офицер, которому посчастливилось оказаться наедине с фюрером, а именно о назначении генералиссимуса, который бы нес «полную ответственность» на Востоке. Гитлер возразил обычным аргументом, что это было бы оскорблением для Геринга, что он не может обойтись без Кейтеля и так далее. Ни один из них не мог выйти в открытую со своими мотивами: Гудериан – сказав, что он считает руководство Гитлера катастрофически некомпетентным, Гитлер – что он недостаточно доверяет армии, чтобы предоставить ей самостоятельность.
В результате оба расстались, ничего не добившись, и, может быть, их отношения стали слегка хуже – однако не настолько, как можно представить, если бы только Гитлер мог знать, что Гудериан уже делал попытки поднять «вопрос о руководстве» с двумя главарями в собственном кругу Гитлера.
Геббельс, за которого Гудериан взялся немедленно после провала «Цитадели», «признал, что проблема весьма щекотливая, но тем не менее обещал сделать, что сможет, в подходящее время». (На самом деле он и не думал что-либо делать.) Гудериан говорил и с Гиммлером, который оставил впечатление «непроницаемой уклончивости». (Фактически, как уже было показано и будет проиллюстрировано далее, Гиммлер соглашался с Гудерианом, но предпочитал действовать собственными способами.)
