Но из всех них Йодль был просто «убийствен»: выслушав, он без всяких комментариев просто сказал: «А у вас есть на примете верховный командующий лучше Адольфа Гитлера?»
После недолгой передышки в середине декабря Ватутин, Конев и Малиновский возобновили давление на немцев, и Манштейн, резервы которого были распылены, начал ощущать трудности в сохранении целостности фронта. Германская линия была так растянута, что советские танки, пробив ее в одном месте, могли беспрепятственно «гулять» в тылу противника. В русском источнике рассказывается о взятии Пятихатки:
«Все тут выглядело как гараж. Машины всех марок и моделей стояли тесными шеренгами на улицах, во дворах и вишневых садах. Они происходили из всех европейских стран. От больших семитонных «демагов», способных вместить в себя целую ремонтную мастерскую, до маленьких трехколесных «рено», от роскошных «хорьхов» до старых «ситроенов». Все были закамуфлированы. В переулках стояли длинные ряды грузовиков, груженных мукой, солью, боеприпасами, танками, горючим. Перед элеватором загружали состав, готовый к отправке. На машинах были написаны пункты назначения: Кельн, Тильзит, Кенигсберг».
Для Манштейна теперь было необходимо выйти из излучины Днепра и отступить по меньшей мере на рубеж украинского Буга. Но его подвижные резервы были истощены, и после того, как германский фронт начал расчленяться, произошел ряд губительных боев на окружение, на исход которых Манштейн был бессилен повлиять.
Наибольший котел образовался в районе Ковеля – Корсуня на нижнем течении Днепра, в который попали СС «Викинг» и остатки 7 других дивизий. Используя танки, Манштейну удалось пробить коридор к окруженным войскам, но сохранить его открытым можно было всего несколько часов. Леон Дегрелль, бельгиец из бригады «Валлония», описывал эти события так:
«В этой бешеной гонке машины опрокидывались, выбрасывая на землю раненых людей. Волна советских танков обогнала первые машины и захватила более половины конвоя; эта волна катилась по повозкам, уничтожая их одну за другой на наших глазах, как спичечные коробки, давя раненых людей и умирающих лошадей… У нас была минутная передышка, пока танки застряли и пытались выбраться из груды сотен грузовиков, раздавленных их гусеницами».
На протяжении 6 миль колонна продвигалась на юго-восток под непрерывным обстрелом, влача свой раненый хвост, от которого не отставали русские танки. Затем немцев остановила река шириной 8 и глубиной 2 метра. Уцелевшие артиллерийские расчеты первыми бросились в воду с плававшими льдинами. Берега реки были крутые, лошади тонули. Затем в воду стали бросаться люди, надеясь переплыть реку. Но едва они выбирались на другой берег, как сразу превращались в глыбы льда с примерзшей к телу одеждой. Некоторые падали замертво. Большинство солдат решали плыть без одежды. Они пытались перебросить свои вещи через реку, но часто их одежда попадала в поток. Вскоре сотни солдат, совершенно голые и красные как раки, стали заполнять берег. Многие солдаты не умели плавать. Близкие к безумию от приближения русских танков, спускавшихся по скату, стреляя по ним, они тоже бросались в ледяную воду. Некоторые спаслись от смерти, держась за деревья, которые успели срубить, но сотни – утонули. Под огнем танков тысячи и тысячи полуодетых солдат, с которых стекала ледяная вода, бежали по снегу к далеким домам Лисянки.
Но еще более серьезной, чем поражение под Ковелем – Корсунем, была угроза на севере со стороны Ватутина и Конева. Ибо 5 февраля Ватутин взял Ровно и начал поворот своих танков на юг к верхнему Днестру и отрогам Карпат. Если он достигнет их, то расчленит войска Манштейна надвое. Тогда одна половина будет сбита в традиционный коридор между Карпатами и Припятскими болотами, а войска на рубеже Буга будут зависеть в снабжении от линий коммуникаций, идущих через Румынию.
Все танки, оставшиеся у группы армий, были сосредоточены на севере, где напором русских две танковые армии Рауса[112] и Хубе все больше отжимались к Карпатам. Но ожидавшегося затишья во время распутицы, когда войска могли отдохнуть и заняться ремонтом, так и не последовало. Основной причиной стала повышенная мобильность русской пехоты, продвигавшейся в американских гусеничных транспортерах, а кроме того, к середине марта Коневу удалось отделить 4-ю танковую армию от 1-й, что явилось последним ударом для Манштейна.
Представляется вероятным, что Гитлер еще до этого решил отделаться от Манштейна. Правда, к своей чести, Гитлер не выступал против него до окончания кризиса (который был вызван отказом Хубе повиноваться приказам и вести 1-ю танковую армию на запад). Манштейн был вызван в Оберзальцберг 25 марта.
Настроение Манштейна никак не улучшилось после предшествовавшего телефонного разговора со своим начальником штаба, сообщившим, что Хубе все еще отказывается прорываться на запад, и в разговоре с Гитлером он защищался «с некоторой резкостью». Манштейн сказал, что после того, как аудиенция кончилась, он сообщил Шмундту, что Гитлер, если хочет, может получить от него заявление об отставке. Но в тот вечер Гитлер все-таки встал на сторону Манштейна против Хубе и даже согласился выделить танковый корпус СС с Запада для образования оперативной группы с целью спасения 1-й танковой армии. Ободренный этим, Манштейн немедленно «выдвинул одну-две собственные идеи относительно будущего проведения операций». По-видимому, это было последней каплей для Гитлера. Во всяком случае, Манштейн едва успел пробыть три дня у себя в штабе, как за ним прилетел «кондор», личный самолет Гитлера, чтобы доставить его в Берхтесгаден. В самолете находился и несколько встревоженный Клейст, которого тоже забрали из своего штаба. После неспокойного полета обоих фельдмаршалов ввели к Гитлеру тем же вечером (30 марта), и фюрер с необычной вежливостью, наградив их Мечами к их Рыцарским крестам, уволил обоих.
Гитлер заявил ему (согласно Манштейну): «Сейчас самое важное – это упорно удерживать то, что у нас есть… Время для великих операций на Востоке, для которых у меня особые планы, не прошло». Модель, которого он выбрал для руководства группой армий, должен будет объехать все дивизии и выжать все возможное из войск.
Манштейн едко ответил, «что дивизии группы армий давно уже делали все, что могут, под моим командованием и что никто не сможет добиться от них большего», и выразил убеждение, что «нам прежде всего пришлось расплачиваться за неспособность Германии поставить на карту абсолютно все, чтобы добиться победы на Востоке в 1943 году и по меньшей мере загнать противника в тупик». В разговоре с Йодлем, через некоторое время после увольнения Манштейна, Гитлер таким образом объяснил свое решение:
«…Просто бывают два разных таланта. По-моему, у Манштейна огромный талант к операциям. Тут нет сомнений. И если бы у меня была армия, скажем, из 20 дивизий полной численности и в условиях мирного времени, я бы не мог придумать лучшего командира над ними, чем Манштейн. Он знает, как управлять ими, и добивается этого. Он будет наступать как молния – но всегда при условии, что у него есть первоклассная материальная часть, бензин, избыток боеприпасов. Если что-то ломается, он не может добиться исправления положения. Если бы мне иметь сейчас еще одну армию, я не уверен, что не поставил бы его на командование, потому что он, конечно, один из наших самых знающих командиров. Но просто это два разных таланта… Манштейн может руководить дивизиями, пока они в хорошем состоянии. Если же дивизиям было плохо, мне пришлось бы немедленно забрать их у него, он не может справляться с таким положением. Тут должен быть человек, который действует абсолютно независимо от какой-либо рутины».
Увольнения Манштейна, Клейста и Гота отдались эхом в виде некоторых вынужденных изменений в рядах комиссариатов. Пребывавший в ненависти Кох в связи с утратой своего украинского королевства вернулся в Восточную Пруссию. Кубе, все еще увлеченный своими «блондиночками», несмотря на доносившиеся до его дворца в Минске раскаты русских орудий, однажды лег в свою постель, но вместо уютной грелки обнаружил в ней противопехотную мину. Его ноги и туловище были превращены в месиво, так что он не прожил и получаса. Лозе держался в Риге до весны 1944 года, хотя пребывал (как это видно из его писем) во все усиливавшемся нервном напряжении. Наконец признаки нависшего поражения и вероятность стать жертвой мстителей сделали его жизнь невыносимой, и он послал письмо Розенбергу, в котором заявил, что считает «своим долгом действовать самостоятельно, в соответствии с желаниями фюрера и своей собственной совестью». После этого с ним приключился нервный срыв, и он исчез где-то в Германии. Его никто не мог найти (хотя он достаточно быстро всплыл на поверхность после образования боннского правительства, чтобы подать увенчавшееся успехом прошение о назначении себе пенсии как государственному служащему).
