вижу никакого другого способа, остающегося у нас для накопления резервов, а без резервов мы не можем и надеяться защитить столицу. Уверяю вас, что я действую исключительно в интересах Германии».
На что Гитлер, «дергаясь всей левой стороной тела», вскочил на ноги и закричал: «Как вы смеете так говорить со мной? Вы думаете, я не сражаюсь за Германию? Вся моя жизнь – это долгая борьба за Германию».
Он все еще продолжал вопить на своего начальника штаба с такой «необычной яростью», что Герингу пришлось развести их, что он и сделал, взяв под руку Гудериана и уведя его в соседнюю комнату, где он дал ему чашку черного кофе. Пока они сидели там при открытых дверях, Гудериан увидел в коридоре Дёница и позвал его. У гросс-адмирала были свои причины не поощрять эвакуацию Курляндии, но Гудериану удалось выжать из него признание, что место на кораблях имеется. Однако Дёниц стал уверять, что тяжелую технику придется бросить на берегу (прекрасно зная, что Гитлер никогда не позволит этого сделать). Пока они таким образом спорили, Гитлер, остававшийся в конференцзале с Йодлем, Геббельсом и двумя адъютантами СС, услышал голос Геринга в соседней комнате и крикнул, что хочет опять собрать всех в зале. Они пошли обратно (надо думать, без особого желания), так как было видно, что дурное настроение фюрера не улеглось. Так оно и было, потому что стоило только Гудериану возобновить разговор о предлагаемой эвакуации, как у Гитлера начался новый приступ бешенства: «…он стоял передо мной, размахивая кулаками, так что мой добрый начальник штаба, Томале, вынужден был взять меня за полу мундира и оттащить назад, чтобы я не стал жертвой физического оскорбления».
Так теперь выглядела нацистская верхушка – кричащая, пихающаяся, утешающая друг друга чашечками и бокалами; кажется, они напоминают не столько приспешников двора деспота, сколько слуг, собравшихся на своей половине в свободное время. Но впечатление обманчиво. Это были все те же люди, находившиеся и до сих пор находящиеся на вершине абсолютной власти. Теперь они испугались. Потянуло холодным сквозняком, и веял он из могилы.
Такое ухудшение отношений с Гитлером исключило возможность использования Гудерианом 6-й армии СС для своего контрнаступления, и на второй неделе февраля Конев и Жуков совместно замкнули кольцо окружения и изолировали Глогау, а затем приперли группу армий «Центр» к рубежу по реке Нейсе.
Поэтому Гудериан решил отложить на время свой план атаки по сходящимся направлениям и сосредоточиться на подготовке одного удара из района Арнсвальдского леса против длинного правого фланга Жукова. Четырехугольник между Нейсе, Одером и Карпатами был занят небольшими силами, и Гудериан вполне мог думать, что вторжение Конева в этот район можно будет использовать в своих целях. Потому что, если Арнсвальдское наступление удастся, ему будет легче добиться разрешения на использование армии Зеппа Дитриха на южном фланге, а советский отход будет ограничен у Одера гарнизонами Глогау и Бреслау. Здесь характер русских диспозиций тоже казался соблазнительно уязвимым.
Для атаки из Арнсвальде Гудериану, невзирая на все трудности, удалось собрать мощный резерв. Раус вместе с тремя с половиной дивизиями 3-й танковой армии и большей частью штаба был эвакуирован из Пилау. В эти войска были введены две переформированные дивизии из Крампница. Благодаря затишью, опустившемуся на поля сражений с конца января, было собрано достаточно сил для образования новой армии СС (11-й), командующим которой назначили обергруппенфюрера Штейнера.
Но время продолжало оставаться решающим фактором. Если момент начала германского наступления будет выбран правильно, оно должно застать Жукова врасплох. И когда русские восстановят свое равновесие, можно будет надеяться на начало весенней распутицы, которая задержит их ответный удар.
Русский фронт против Арнсвальде теперь удерживался только пехотой (47-й армией), потому что танковые бригады из 2-й гвардейской танковой армии Богданова были отведены за железную дорогу между Ландсбергом и Шнайдемюле и южнее ее для отдыха и ремонта. Советы также заменяли пехотой свои танковые соединения вдоль Одера до его слияния с Нейсе. (ОКХ оценивало темп прибытия в этом секторе по 4 дивизии в день, но, наверное, это было большой переоценкой. Разумеется, их артиллерия поддержки не могла бы подходить таким же темпом.)
Когда Гудериан прибыл на совещание к фюреру 13 февраля, у него на уме было две цели, которые были взаимозависимы и достижение которых он считал жизненно важным, если война вообще должна была продолжаться. Первая – это то, что атака должна начаться не позднее следующей пятницы (15 февраля). Вторая – что он должен в какой-то мере вести личный контроль над ее ходом. Он предполагал осуществить это, придав к штабу группы армий своего личного помощника, генерала Венка, который должен «отвечать за фактическое проведение атаки».
Совещание проходило в главном конференц-зале новой рейхсканцелярии. Кроме Кейтеля и Йодля, присутствовали Гиммлер и Зепп Дитрих, а также обычные фигуры партийных прихлебателей, курьеров СС и тому подобных. В конце зала над камином висел портрет Бисмарка кисти Ленбаха, напротив него – бронзовый бюст Гинденбурга больше натуральной величины. Вместо Томале Гудериан привез с собой своего протеже Венка. Им не нужно было много времени, чтобы увидеть, как проницательно заметил Гудериан, что «…и Гитлер, и Гиммлер были против, так как оба подсознательно боялись предпринять операцию, которая непременно выявит некомпетентность Гиммлера».
Гиммлер утверждал, что группа армий не готова перейти в наступление, так как необходимые боеприпасы и горючее еще не прибыли. (В своих мемуарах Гудериан писал, что это было правдой только в отношении «небольшого количества».) Гитлер встал на сторону Верного Генриха, и произошел следующий разговор:
«Г у д е р и а н. Мы не можем ждать, пока придут последняя канистра бензина и последний снаряд. К этому времени русские будут слишком сильны.
Г и т л е р. Я не позволю вам обвинять меня в том, что хочу выждать.
Г у д е р и а н. Я ни в чем не обвиняю вас. Я просто говорю, что нет смысла ждать, пока не будет получена последняя партия снабжения, и тем самым терять выгодный момент для наступления.
Г и т л е р. Я только что сказал вам, что не позволяю вам обвинять меня в выжидании.
Г у д е р и а н. Генерал Венк должен быть прикомандирован к штабу «национального вождя», так как в противном случае не может быть и разговора об успехе наступления.
Г и т л е р. «Национальный вождь» сам способен провести наступление.
Г у д е р и а н. У «национального вождя» нет ни необходимого опыта, ни достаточно компетентного штаба, чтобы руководить наступлением в одиночку. Присутствие генерала Венка поэтому является необходимым.
Г и т л е р. Я не позволяю вам говорить, что «национальный вождь» не способен выполнять свои обязанности.
Г у д е р и а н. Я должен настаивать на прикомандировании генерала Венка к штабу группы армий, чтобы он мог обеспечить компетентное проведение операции».
Вскоре Гитлер полностью потерял самообладание. Гудериан писал, как после каждого взрыва гнева «Гитлер начинал вышагивать по краю ковра, затем внезапно останавливался передо мной и начинал выкрикивать мне в лицо свои обвинения. Он почти вопил, глаза, казалось, выскакивали у него из орбит, на висках надувались жилы». В таком духе совещание шло еще два часа. Никто не говорил, кроме Гудериана, который «твердо решил, что не позволит уничтожить свою невозмутимость и просто будет повторять свои главные требования снова и снова. Это он и делал с ледяным упорством».
Вдруг, совершенно неожиданно, Гитлер остановился перед «национальным вождем» и сказал ему: «Ну, Гиммлер, генерал Венк прибудет в ваш штаб вечером и будет руководить наступлением». Потом он подошел к Венку и сказал ему, что он должен немедленно прибыть в штаб группы армий. Вернувшись на свое обычное место, Гитлер взял Гудериана под руку и сказал: «Генеральный штаб сегодня одержал победу» – и улыбнулся «своей самой чарующей улыбкой».
Потом совещание вошло в нормальное русло, но Гудериан был настолько опустошен своей победой, что ему пришлось уйти в маленький аванзал. Когда он сидел там за столом, опустив голову на руки, к нему подошел Кейтель, сразу начавший укорять его. Как он мог противоречить фюреру в такой манере? Разве он не видел, каким возбужденным становился фюрер? Что будет, если в результате такой сцены у фюрера случится удар? Вскоре начали подходить другие члены гитлеровского окружения и присоединять свои голоса
