воображения, следствие нездоровья.
– А другие биографические данные вы не меняли? Например, год рождения?
– Нет. Зачем мне?
Глаза у штатского заблестели.
– И всё же я не понимаю, – сказал Данин, поочерёдно взглядывая на непрошеных гостей. – В этом нет ничего противозаконного. Произошла путаница, но ведь всё прояснилось?
– О, да, конечно, и мы этому очень рады. Вы говорите по-русски?
– Неужели ж нет? Я родился и три года прожил в России. Не вижу повода скрывать.
– А потом мать вывезла вас в Германию в связи со своей профессиональной деятельностью, – сказал штатский по-русски почти без акцента.
Данин усмехнулся.
– Сначала мы жили в Бельгии, – ответил он тоже по-русски, – потом во Франции, и только потом перебрались в Германию.
– Да-да, мы знаем. Евгения Александровна владела несколькими языками, работала переводчиком в крупном издательстве, много ездила по миру… Можете что-нибудь рассказать об отце?
– Я его не помню. Когда он умер, я был ребёнком. Это наша семейная трагедия.
Штатский понимающе кивнул.
– Сочувствую. Можно взглянуть на то письмо, с фамилией Красина?
– Оно затерялось после переезда.
– Жаль, жаль… Ещё один вопрос. Вчера вы повели себя неосмотрительно… всех удивили.
– Сорвался, – неожиданно легко признался Данин. – Если б вы знали, как мне надоела моя стоматология. С утра до вечера – зубы, зубы… Восемь лет подряд. Видеть их не могу!
– Понимаю. А если всё изменить? Ведь это легко сделать человеку, который спит на кровати из эбенового дерева.
– Да, деньги у меня есть. Но я умею только лечить зубы. И бездельничать не научился.
Штатский, обернувшись, взглянул на помощника. Тот заторопился, начал перебирать бумаги в папке, но ему было неудобно, тогда он положил папку на комод, рядом с котом. Пока он искал, штатский снова обратился к Данину:
– Ваша горничная выглядела взволнованной. Отворила нам дверь и куда-то умчалась, как экспресс. Кажется, сегодня вам придётся самому варить утренний кофе.
– Ну, и наплевать.
– А что случилось?
– Вчера она воспользовалась моим беззащитным состоянием. Эрика ей подавай! Маленького!
– Но это же замечательно! – Штатский расхохотался.
– Кому как, – сварливо ответил Данин. – А документы ваши где? Что вы тут сыплете вопросами? По какому праву? Почему я болтаю без умолку? Разве я справочное бюро?
– Мы дали вам сыворотку правды, – невозмутимо ответил штатский. – Это необходимо. Дело государственной важности.
– Понятно, – сразу успокоился Данин. – Канцлеру нужно откорректировать прикус. Присусыкивает ваш канцлер, я заметил. Шепелявит. Вы ищете верных врачей. Что ж, можем попробовать.
– Вы сейчас пошутили, или серьёзно? – прищурившись, спросил штатский.
– Конечно, серьёзно.
– Почему морщитесь? Голова?
– Мутит…
– Карл, – приказал штатский, и капрал снова предложил Данину воды. – Фриц?
Помощник торопливо подал штатскому какой-то конверт, но при этом задел локтем рыжего плюшевого кота. Кот слетел с комода и с глухим стуком упал на паркет. Все вздрогнули.
– Осторожнее, – недовольным голосом произнёс штатский.
Молодой человек наклонился, чтобы поднять кота, но едва тронул, как завалившийся носом в пол кот подпрыгнул, упал на все четыре кривенькие лапы и вдруг пошёл, пошёл, пошёл, выдавливая из себя невообразимо скрипучее и пронзительное:
– Когда б имел златые горы и реки, полные вина… – Голова его моталась влево вправо, жёлтые глаза бешено вращались. – Всё отдал бы за ласки, взоры, чтоб ты владела мной одна!
Гости изумились, а Данин принялся хохотать. Раньше кот при нём никогда не маршировал и тем более не пел. Наткнувшись на блестящий навакшенный ботинок капрала, стоявшего у штатского за спиной, кот ещё раз подпрыгнул и со страшным кр-р ряком раскрылся от макушки до середины, как цветок, на четыре затейливых лепестка, рассыпав по паркету кучку тусклых монет. Капрал схватился за сердце.
– Идыётство! – возмущённо воскликнул молодой человек.
Данин лежал на постели и, всхлипывая, сучил ногами в Эмминых носках. Просмеявшись и кое-как успокоившись, он сел.
– Что за день, – только и смог он выговорить.
– Русский, конечно? – с улыбкой спросил штатский про кота.
– Нашёл в маминых вещах. Молчал, молчал и – выдал, кот учёный…
– Что ж, господин Данин, у вас тут весело, да только, как говорится, пора и честь знать. Примите. – Штатский протянул Данину узкий коричневый конверт.
Данин поскучнел.
– Повестка?
– Читайте, узнаете. До встречи.
Отвесив по лёгкому поклону, гости удалились. Данин посмотрел на развалившегося кота, потом осторожно, двумя пальцами, вытянул из хрусткого конверта листок прекрасной веленевой бумаги. Это было приглашение. Он пробежал его глазами, зажмурился, потряс головой и ещё раз, внимательнее, перечёл напечатанное мелким шрифтом и взятое в красную рамочку. Господина Данина ждали завтра, в таком-то месте и в такой-то час, на собеседовании по отбору претендентов для… объединенного германо-российского полёта на Марс.
Дни покатились необыкновенные. Кот, подкармливаемый монетами, каждый день хрипел про любовь. Распевшегося кота Эмма ненавидела и, наблюдая за необычным поведением Данина, по всем приметам похожим на сборы, изнывала от тревоги и часто теперь тайком плакала, закрывшись в прачечной с утюгом и ворохами чистого белья. Данин за всю неделю только дважды съездил в свой стоматологический кабинет, много звонил по телефону, встречал и провожал каких-то людей, так что, бывало, входная дверь не закрывалась, лишая Эмму свободной минутки. Однажды Данина визитировал сухопарый старик брюзгливого вида, «господин Штейн, нотариус», как значилось на визитке, сунутой ей в прихожей. Данин просидел с ним в кабинете не меньше часа, а когда они оба вышли, этот непонятно зачем появившийся здесь Штейн, отдуваясь, утирал платком пот с жёлтоватого лба, а у Данина было непривычное, растроганное, лицо. На следующий день он ездил на кладбище. Эмма точно знала, потому что, как это бывало в такие дни, с утра посыльный доставил домой ослепительные белые розы среди белопенных гипсофилл. Букет стоил её месячного жалованья. Рассматривая тугие полураскрывшиеся бутоны, ленточные завитки, нежно гофрированную бумагу – всю эту прелесть несказанную, Эмма переживала сложные чувства, смесь восторга и раздражения. Она решилась мысленно примерить букет к себе, а с ним и платье под цвет букета; к платью полагалась фата, пришлось срочно примечтать и её. В результате Эмма нашла всё это восхитительным, будоражащим, а после, с колотящимся сердцем, ушла к своим утюгам и долго плакала.
Данин в самом деле решал очень важные дела, среди них были и личные. Он съездил на могилу матери, положил на узкую плиту сорок восемь белых роз, по числу прожитых матерью лет, и сделал то, чего прежде никогда не делал – встал на колени и, наклонившись, поцеловал холодный продолговатый камень. Возвращаясь с кладбища, он заметил на перекрёстке знакомую сутулую фигуру, размахивающую при ходьбе руками. Он тут же затормозил, выскочил из машины и бросился фигуре наперерез. И, пока тряс дружескую руку с холодными цепкими пальцами, поражался тому, что судьба снова и, кто знает, возможно, в самый последний раз, свела их вместе.
– Что с вами, Пётр Андреич? Изменились, поюнели, – кутая нижнюю половину лица в шарф и хитро
