«Попробуйте сосредоточиться, – сказал я холодно. – Через минуту вы умрете. Загробная жизнь, как говорят, может оказаться вечной мукой. Постарайтесь понять, что с вами происходит».
Я навел своего вороненого дружка на корчащегося змея. Видеть нашего мучителя затравленным, предвкушать, что скоро он падет от моей пули – о, моя душенька, это было нестерпимой отрадой!
«Дурак, – сказал агент Бонд трезво и громко. – Сорок лет прожил, ума не нажил. Ты хоть понял, кто она? Ты хоть знаешь, куда она тебя везла?»
«Это не имеет значения».
«Еще как имеет. Ты ничего не знаешь, а судишь меня. Уйди, дурак, если не хочешь сесть надолго. Я вызвал подмогу. Мои друзья будут здесь с минуты на минуту…»
Я направил дружка чуть в сторону от ног агента и нажал на курок. Пистолет выстрелил. Пуля отскочила от плитки, оставив в ней изрядную лунку. Бонд громко чертыхнулся и поджал голые ступни.
«Сосредоточьтесь, – сказал я, – на мысли о своем предательстве…»
Агент Бонд всё же сумел показать себя. Рывком подавшись вперед, он в одно мгновение оказался рядом и навалился на меня всем телом. Я неопытен в борьбе такого рода, и он даже в болезненном состоянии сумел повалить меня на край бассейна, выкручивая руку с пистолетом. Кряхтя и возясь, он заплевал мне всё лицо. Но в конце концов я оказался сильнее и выстрелил ему в бок. Бонд сразу ослабил хватку и громко захрипел. Я выбрался из-под него, приподнялся на коленях, приставил дуло к его виску. Я спросил агента, хочет ли он сказать что-нибудь перед смертью. Он кашлянул, глядя в небо, которое быстро затягивала летящая в вышине красная пыль – первый признак надвигающейся бури.
«Отвратительно… – проговорил он с трудом. – Очень больно… Раскрыть тебе, разве?.. Слушай, Гумберт… Есть люди… они земляне… они собираются строить свой рейх… здесь… им нужен уран… чтобы ракеты свои… и оружие… а тварям нужны рабы… для рудников… преданные… чтобы не за страх… Ты-то особенный, Гумберт… редкий… радиоинженер… тебя б на рудники не послали… но всё равно раб… Очень больно, Гумберт… Прекращай наконец…»
Я выстрелил ему в грудь, метя в сердце, но, очевидно, по неопытности промахнулся. Агент Бонд прожил еще минуту.
«Вон отсюда, – сказал он. – Вон… Проваливай… Дурак…»
Я нетерпеливо выстрелил еще раз. Только тогда агент Бонд откинулся, и большой розовый пузырь образовался на его почерневших губах, дорос до величины детского мыльного шарика и лопнул.
Возможно, на минуту-другую я потерял связь с действительностью, но это отнюдь не походило на то потемнение рассудка, на которое обычно ссылаются закоренелые преступники; напротив, хочу подчеркнуть, что я ответствен за каждую пролитую каплю его крови; однако произошел некий временной сдвиг – я только что сидел рядом с умирающим агентом, а потом сразу оказался на ступенях каменной лестницы, ведущей из замка.
Всё, что за этим последовало, было довольно плоско. Меня охватил приступ отвратительной тошноты. После судорог рвоты, вывернувшей меня наизнанку, я сел отдохнуть на ступеньки. Отсюда открывался преотличный вид. Можно было разглядеть тонкую геометрию улиц, высокие башни, похожие на ферзей, и берег высохшего залива. Легчайшее облако пыли как бы раскрывало объятия навстречу более основательной темно-багровой туче. Кавалькада машин пылила по дороге, оглашая окрестности ревом сирен и нечленораздельными криками в мегафоны. Но уже начиналась песчаная буря. Сильный ветер резал лицо, слезились глаза. Оргaны дворца завели тяжелую древнюю песнь, и в их вое и причитаниях мне слышалось твое имя. Ло-Лита. Ло-ли-та. Лолита. Свет звезды, видимой в первый раз. Моя nova. Мой свет. Любовь моя.
Я заканчиваю.
Я не знаю, где ты сейчас, Ло-Лита. Я не знаю, с кем ты сейчас. Но одно я знаю твердо. Ты бессмертна. Пройдут века, исчезнут каналы, бури сотрут города, но ты не угаснешь. Потому что никогда ржавчина марсианских песков не покроет золотой лик любви.
Жемчужные врата
Владимир Набоков. Жемчужные врата
(Автор: Ирина Скидневская)
1
Дождь и слякоть были почти библейские, потопные. Пётр Андреевич Данин, берлинский стоматолог русского происхождения, тридцати лет от роду, шёл, аккуратно обходя лужи, и злился на себя за то, что решил после работы пройтись пешком. Мокро, противно, да ещё обязательно нарвёшься на знакомого и будешь целый час выслушивать про каких-нибудь жестокосердных племянников и инфляцию. Не успел он об этом подумать, как под локоть его аккуратно прихватил некто Колокольников, немолодой, худой и жилистый, в потёртом кожаном пальто. Данин толком не знал, чем он занимался, да и, честно сказать, не стремился узнать, но Колокольников был не из тех, кто, встретив приятного человека, упустит возможность основательно измучить его своим обществом.
– Да что ж мы тут, под дождём, как басурмане, будем разговаривать, что ли? Негоже!
Данин и слова не успел вставить, как Колокольников затащил его в ближайший русский ресторан, и сразу к гардеробу, и сразу помогать стягивать мокрое пальто, руководить, всех шевелить, трещать без остановки. Никак не отвяжется, понял Данин. Пришлось сесть с ним за столик и сделать заказ предупредительному официанту. Он выбрал скромное и сытное: лёгкий салат, слабосолёную сёмгу и лангет с хрустящим картофелем. Из напитков попросил яблочный компот.
– Помилуйте, – заметил Колокольников, – в такую непогодь – компот? Впору глинтвейн пить.
– Захотелось, – страдальчески шевельнув бровями, сказал Данин.
На самом деле хотелось не компоту, а встать и немедленно уйти. За салатом Колокольников сетовал на засилье жёлтой прессы. Данин газет почти не покупал и новости предпочитал узнавать по радио. Не интересовался он и модными романами – о последнем из них Колокольников как раз завёл длинную критическую речь после сёмги. Под его убаюкивающий, гладкий басок Данину хорошо думалось о том, что сейчас, и уже давно, составляло главный предмет его размышлений.
Пятую осень он по-рыцарски был предан чужой жене, принадлежащей его прежнему знакомцу. Она пришла на приём к Данину в его зубоврачебный кабинет, в костюме из красного кашемира, тонкая, белокожая, с тёмным лакированным облаком волос на хрупких плечах и каллиграфически выписанной чёлкой над иссиня-чёрными глазами, которые достались ей от матери-кореянки, и он пропал сразу, покорённый её обликом, а в особенности, бархатными переливами нежного голоса. Их короткая связь, по понедельникам, когда она якобы ездила к маникюрше на другой конец города, закончилась в одночасье, в день её именин. Муж что-то заподозрил по её разгоревшейся в последние недели страстности, по нервическому жесту, каким она приняла от Данина подарок у зеркального шкафа в прихожей, или же интуитивно уловил в толпе гостей флюиды взаимного притяжения, исходящие от этих двоих, и потребовал у неё объяснений. Конечно, он ничего не добился и, ещё больше укрепившись в сомнениях, счёл за благо стремительно переместить свой доходный бизнес на приличное расстояние от Берлина, в мелкий, почти захолустный, городишко.
Брошенный Данин хотел застрелиться из охотничьего ружья, с которым хаживал на кабанов в баварских лесах. Его влекло к ней, как влечёт мотыльков свет, как животных – запах. Загадочный, необъяснимый зов этот мучил его приступами жестокой тоски, будил среди ночи, заставляя корчиться на сбитой постели, а утром пририсовывал тёмные круги под лихорадочно блестевшими глазами. Перемаявшись, он всё же изгнал из мыслей безглазый призрак и принялся, будто юнец, плодить беспомощные вирши, полные мечтательной чепухи («Твои глаза – изъ-чадия тумана, два тёмных озера, в которых я тону…»). Стихи помогали плохо, а само Время утратило свою исцеляющую силу. Тогда он набрался смелости звонить им раз в год, на Рождество. Всякий раз трубку брал
Узнав её милый картавый говорок, он задохнулся от счастья, от охватившей его тихой сладкой боли. Поначалу, слишком взволнованный, он не различал смысла слов, которые она произносила, поминутно
