– Кто это? – спрашивал он у Камелькранца.
– Сын баронессы, лейтенант Рудольф Фогель.
Горбун так низко склонился, что маленький человечек, сидевший у него на спине, скатился к самой шее.
– Хороший офицер! – одобрил гестаповец.
– Фогель! – с ударением сказал Камелькранц.
– Да, барон, – словно завидуя, произнес гестаповец. – Это его кабинет?
– Его… Мы оставили здесь все так, как было в день отъезда Рудольфа.
Я невольно оглядел комнату. На стенах, покрытых красивыми коврами, висели ружья, пистолеты, кинжалы и охотничьи трофеи – рога и чучела. А меня больше всего интересовала карта, занимавшая большую часть одной из стен. На ней ломаной линией сверху вниз тянулись синие флажки. В центре они подходили почти к Москве, и я понял, что молодой барон был в последний раз дома еще позапрошлой осенью.
«Все оставили, как было, – подумал я, усмехнувшись про себя. – На карте осталось, как было, а на фронте уже по-другому…»
В дверь вошел высокий, тощий лейтенант и, щелкнув каблуками, доложил сидевшему за столом:
– Поляки здесь, господин капитан… Прикажите ввести?
– Обождите… Присаживайтесь к столу, Клюге… Допросим сначала этого, – кивнул немец на меня.
«Чего они хотят?» – думал я, а у самого по спине побежали мурашки. Конечно, я уже знал, что значит разговор с гестаповцами. Не то чтобы я испугался их… Я боялся одного: как бы не выдать какой-нибудь тайны, если меня начнут допрашивать под пытками. Я вспомнил нашу пионерскую клятву, которую мы читали совсем недавно, и почти успокоился.
– Трусите, молодой человек? – усмехнулся гестаповец, вытирая о платок пенсне.
– А что мне трусить? – спокойно проговорил я. – Я не сделал ничего такого, чтобы вас бояться…
– О, любопытно! рассмеялся капитан, обнажая в улыбке два золотых зуба. – Ты, верно, думаешь, что мы не знаем, какой ты фрукт?
К моему удивлению, гестаповец начал говорить о том, что я устроил в поле митинг, на котором докладывал о победах Красной Армян и агитировал против немцев. Только тут я подумал, что, пожалуй, и в самом деле, встреча с батраками в поле походила на митинг, и даже обрадовался: узнали бы в Острогорске, чем я занимаюсь в фашистском тылу!
– Ты думаешь, у нас можно митинговать, как в России? – язвительно спрашивал капитан. – Ты очень ошибаешься!
– Ни в чем не ошибаюсь, – отвечал я, удивляясь своему спокойствию. – Вот вы действительно ошибаетесь.
– Это как понимать?
– Митинга я не устраивал… Митинга вообще не было…
– А что было? – впился в меня маленькими голубыми глазками Клюге.
– Ничего особенного, – сказал я, решив корчить из себя дурачка. – Просто меня спросили, откуда мы, я ответил, что из России. Потом мне задавали разные вопросы и я отвечал. Вот и все.
– Какие были другие вопросы? – спросили враз оба гестаповца.
– Вопросы? – я сделал вид, что вспоминаю, а сам думал, что немцы, видно, уже знают о событиях в поле. Я решил, что будет лучше, если я прикинусь искренним и сказал: – Вопросы были такие…
Моя откровенность подействовала. Капитан кивал мне, но Клюге хмурился и неодобрительно посматривал на своего начальника. Не успел я замолчать, как лейтенант опять вонзил в меня маленькие глазки.
– Кто задавал вопросы?
– Не знаю, – пожал я плечами. – Я вообще здесь пока никого не знаю…
– А можешь узнать, если мы тебе их покажем?
– Не знаю. Можно попробовать.
Клюге вышел в коридор, и я понял, что сейчас начнется самое главное. Они требуют от меня, чтобы я указал тех, кто с таким восторгом слушал мои слова о нашей Родине и Москве. Но, нет, я не буду доносчиком! Даже под пытками я не узнаю ни одного из поляков!
Первым ввели Зарембу.
– Он? – спросил Клюге.
Я взглянул на поляка, и наши взгляды встретились.
Мне показалось, что на бритом лице Зарембы промелькнуло не то презренье, не то жалость.
– Не знаю, – ответил я.
Вдруг Клюге ударил меня по лицу. Страшная боль чуть не заставила меня взвыть. Было такое ощущение, что челюсть у меня перекосилась, и я схватился за нее.
– Он?
Я сплюнул на ковер кровь и покачал головой. В черных глазах Зарембы засветилось восхищение. В тот
