придется отгонять.
Потом мы померили босоножки на каблуках. Мы выбрали «Фенди». Клянусь, в них я стала сантиметров на тридцать выше. С верхом оказалось не так просто. Мы перемерили четыре блузки, прежде чем Петре что-то понравилось. Это была блузка «Эрмес», и она стоила таких денег, на которые я могла бы два года кормить и одевать своего сына, и это не шутка. Я показала Петре ценник.
— Слушай, по-моему, здесь ошибка.
— Нет, — сказала Петра. — В этом году они заработали сто миллионов фунтов. А знаешь почему? Потому что одежда как волшебство. Она стоит этих денег.
— Понятно.
Я смеялась над Петрой, но потом я обернулась, посмотрела на себя в зеркало и ахнула. С ума сойти. Меня можно было печатать на обложке журнала. Я была высокая красавица и могла думать только: ХА! Попробуй теперь поразглагольствовать о прицепах, когда увидишь меня В ЭТОМ, Теренс Бутчер. Я смотрела на себя, глаз не могла отвести, я была так счастлива, что расплакалась. Я смотрела, как слезы текут по лицу, и думала: господи, неужели это на самом деле, неужели правда мне может повезти.
— Ничего, правда?
Петра подошла ко мне и положила подбородок на мое плечо, а руку на талию. Она улыбалась мне в зеркало.
— За новую страницу, — сказала она.
Мы обе долго-долго стояли и смотрели на новую меня. Я улыбалась Петре в зеркале. Она была так похожа на меня, особенно сейчас, когда мы обе были шикарно одеты. Как будто мы сестры, но этого нельзя было понять, пока мы не оделись одинаково. У Петры на губах был темно-розовый блеск. Красивый и блестящий, как спинка жука.
Петра загорелась с кончиков волос, огонь побежал по ним, как по фитилю. Потом быстро перешел на ее лицо. Ее волосы горели желтовато-голубым пламенем, как газовые конфорки. Блеск на губах покоричневел и полопался. Ее губы зашевелились, но раздался не ее голос, а голос моего сына. «Мама, — сказали ее губы, — мама, у меня голова горит, мне больно, мне больно».
Я повернулась и повалила Петру на пол примерочной. Я катала ее по голубому ковру, пытаясь потушить огонь. Она кричала, пиналась и ругала меня последними словами. Потом у меня загорелись руки. Все тело спереди загорелось, я чувствовала, как проволока в новом лифчике раскалилась докрасна и жжет мне кожу под грудью. Было так больно, что у меня не хватает слов. Кожа слезала с рук, но я все пыталась потушить огонь. Я схватила одежду, которую мы мерили, и набросила на Петру. Я пыталась потушить огонь, но вместо этого загорелась сама одежда. Все вспыхнуло огнем, все, и Кэтрин Хэмнет, и Армани, и Диана фон Фюрстенберг, все выглядело одинаково, когда горело.
Я стала кричать, больше я ничего не могла сделать, руки у меня сгорели до культей. Я закрыла глаза. До меня все доносился голос сына, кричавшего изо рта Петры: МАМА, МАМА, ПОМОГИ МНЕ! Я заткнула уши и закричала в дым и тьму.
Сначала я услышала голос Петры. Все хорошо, говорила она, все хорошо, все кончилось. Я открыла глаза. Я сидела на полу примерочной, везде вокруг валялась одежда. Ничего не горело. Ничего не болело. В примерочной с нами была медсестра, она промокала царапину у меня на лице настойкой гамамелиса. Щипало, но мне всегда нравился запах гамамелиса. Петра поддерживала мне голову и убирала волосы с моего лица. Дыши глубже, говорила она. Дыши глубже. Принесите нам стакан воды, пожалуйста.
Я подняла глаза. У примерочной стояли охранники и смотрели на нас. Один из них отошел и вернулся с пластиковым стаканчиком. Там было полстакана теплой воды. У воды был привкус крови, наверно, я прикусила язык.
— Вашей подруге еще нужна помощь? — сказала медсестра.
Петра посмотрела на меня. Волосы у нее разлохматились, а с одного глаза стерлась косметика, она явно плакала. Она улыбнулась.
— Нет, никакой помощи ей больше не нужно, — сказала Петра. — Можешь встать?
— Кажется, могу.
Я поднялась с помощью медсестры. В голове было легко. Как будто в любой момент она могла оторваться и уплыть к Щитам надежды. Через минуту медсестра и охранники оставили нас одних. Я смотрела на себя в зеркале. Я была очень бледная в моей яркой новой одежде. Я посмотрела на Петру.
— Мне ужасно неловко.
Она обняла меня и долго не выпускала. Меня трясло. Мы стояли в примерочной, и опять было очень тихо, только дыхание и жужжание лампочек.
Мы оставили старую одежду в кабинке. Я взяла только Мистера Кролика. Петра заплатила за вещи, которые были на мне. Я вышла к чему-то большему, чем наша старая «астра».
Когда мы вышли, было уже время обеда. Стояла прекрасная погода. Гайд-парк лежал прямо перед нами на другой стороне Найтсбриджа.
— Давай побудем на свежем воздухе, — сказала Петра. — Пойдем на Серпентайн. Поплаваем на лодке.
— Я не люблю лодки, мне от них не по себе.
— Ничего подобного, — сказала Петра. — А если станет скучно, сойдем на берег и пойдем соблазнять парковых служителей.
Я все еще была как в тумане. Петре пришлось держать меня за руку и вести. Мы зашли в какое-то кафе, где продавалась еда навынос, не помню, в какое. Петра купила суши и две бутылки холодного белого вина, и мы пошли в парк до самого Серпентайна.
За лодками выстроилась длинная очередь, тогда Петра сунула пальцы в рот и свистнула. Она окликнула одну молодую пару, которая уже сидела в лодке, как будто это было такси. Она дала им пятьдесят фунтов, чтобы они уступили лодку нам, вот такая она была. Я еле залезла в эту лодку, вряд ли она рассчитана на каблуки. Нам пришлось грести веслами, но мы никак не могли понять, как сделать так, чтобы лодка двигалась прямо, и в конце концов мы бросили ее качаться на волнах.
Мы легли на дно лодки. Так она меньше колыхалась. Может, ты думаешь, что на воде было очень мило, но вообще не особенно. Небо было голубое, но его почти закрывали все эти шары, Щиты надежды. Во всяком случае, для Гайд-парка они подобрали не самые симпатичные лица. В основном каких-то толстых мужиков, по ним было видно, что они залпом могут выдуть пинту пива. Знаешь, такие типы, которые называют друг друга кличками, например Тормоз или Дрочила, и щиплют тебя за задницу на новогодней вечеринке. И говорят: может, перепихнемся? Смешно было смотреть, как эти мертвые лица на высоте сто пятидесяти метров спасают нас от камикадзе. Возможно, это был их первый порядочный поступок за всю жизнь.
Между шарами жужжали вертолеты. Один из них кружил низко над парком. Было видно летчиков в больших шлемах, как у робота-трансформера моего сына. Я помахала им, но они не помахали в ответ. Наверно, это непросто, когда у тебя руки не сгибаются в локте. Как будто вертолеты не справлялись, по озеру еще плавала полицейская лодка. Простая резиновая лодка с двумя полицейскими в рубашках с короткими рукавами. Не знаю, зачем они там сидели. Наверно, Усама, если бы ты запланировал совершить налет на фургон с мороженым на северном берегу Серпентайна, то тебе пришлось бы их отвлекать. Когда полицейские проплыли мимо, наша лодка закачалась.
На озере было не больно-то успокоительно, хотя все пытались оттянуться на сто процентов. В конце концов, таковы уж британцы. Серпентайн наполовину полон, а не наполовину пуст, и все такое. Мы стали пить вино из пластиковых стаканчиков. На солнце было жарко, а вино было холодное и сразу ударило мне в голову. Петра вздохнула. Она водила рукой по воде, нагоняя рябь.
— Как ты себя чувствуешь? — сказала она.
— Лучше. Правда, еще не совсем хорошо. Пытаюсь не паниковать.
— Я знаю, что ты хочешь сказать, — сказала Петра. — Я только хочу, чтобы ты знала: я с тобой. Столько, сколько нужно, чтобы ты успокоилась.
— Спасибо.
— Пожалуйста, — сказала Петра. — Все равно я лучше проведу солнечный денек с тобой, чем с этой скотиной Джаспером. Честно говоря, он становится невыносим. Раньше он был таким оригинальным парнем.
