Убой скота поражал чрезвычайной жестокостью и изуверством. Жертвенному животному слегка ослабляли путы, давая возможность стоять на ногах; в этом положении его все время поддерживали трое прислужников, не давая упасть, когда оно ослабевало от потери крови. При этом резник, вооруженный в одной руке длинным – в пол-аршина ножом с узким лезвием, заостренным на конце, и в другой руке длинным, вершков шести, шилом спокойно, медленно, рассчитанно наносил животному глубокие колющие раны, действуя попеременно названными орудиями.
При этом каждый удар проверялся по книге, которую мальчик держал раскрытою перед резником; каждый удар сопровождался установленными молитвами, которые произносил резник (*1).
(*1) Поразительно. Форменное жертвоприношение. Даже зная, что убой «ритуален» по правилам и методу, невозможно, однако, было предположить этих деталей и всегда этого поистине ужасного образа. Да, это поистине «религия ужаса»; да, это, конечно, «Молох». Кто тиранит таракана, отрывая ножку за ножкой, кто станет у живой курицы выщипывать перья – беги его, человек. Он когда-нибудь доберется и до тебя.
Первые удары производились в голову животному, затем в шею, наконец, подмышки и в бок. Сколько именно наносилось ударов – я не запомнил, но очевидно было, что количество ударов было одно и то же при каждом убое; при этом удары наносились в определенных порядке и местах, и даже форма ран, вероятно, имела какое-нибудь значение символическое, так как одни раны наносились ножом, другие же – шилом; причем все раны были колотые, так как резник, что называется, «шпынял» животное, которое вздрагивало, пробовало вырваться, пыталось мычать, но оно было бессильно: ноги были связаны, кроме того, его плотно держали трое дюжих прислужников, четвертый же зажимал рот, благодаря чему получались лишь глухие, задушенные хрипящие звуки (*1).
Каждый удар резника сопровождался струйкой крови, причем из одних ран она слегка сочилась, тогда как из других она давала целый фонтан алой крови, брызгавшей в лицо (*2), на руки и платье резника и прислужников. Одновременно с ударами ножа один из прислужников подставлял к ранам священный сосуд (*3), куда стекала кровь животного.
При этом прислужники, державшие животное, мяли и растирали бока, по-видимому, с целью усилить потоки крови. После нанесения описанных ран наступала пауза, во время которой кровь собиралась в сосуды и при установленных молитвах выливалась на пол, покрывая его целыми лужами *4; затем, когда животное с трудом удерживалось на ногах и оказывалось в достаточной мере обескровленным, его быстро приподнимали, клали на спину, вытягивали голову, причем резник наносил последний, заключительный удар, перерезая животному горло.
Вот этот последний и был единственным режущим ударом, нанесенным резником жертвенному животному. После этого резник переходил к другому, тогда как убитое животное поступало в распоряжение простых мясников, которые сдирали с него шкуру и приступали к разделке (*5) мяса.
(*1) Ужас! Ужас! Ужас! Мистический ужас страдания. О, вот что значит «хамитические религии», о которых такие вялые, такие «травоядные» слова мы читаем и учебниках и жалких «обзорах» по истории религий…
(*2) Просто облизываются, это-то чувствуется. Так «облизывались» Герценштейн, Иоллос и Тан, толкая крестьян на дворянские усадьбы при отсутствии воинской защиты. Милые и добродетельные «человеколюбцы» и «наши сограждане»…
(*3) Конечно, это храмовое, древнее жертвоприношение. Смотри о приставлении сосуда к горлу птиц, после того как священник ногтем прорезал «против затылка» головку горлице, перерезал артерии и вены, но не отделяя вполне головы. И птичек-то выбрали самых кротких – голубей, горлинок… Все «Ющинский», везде «Ющинский»… «Дай-те нам не вора, не разбойника, не хулигана – не взрослого даже дайте, а первую и лучшую невинность свою; ее-то мы и разопнем. О как понятен Ииус и Его Крестная смерть! Поистине то был последний укол сатанинского культа их. И как хорошо, что Он раздавил этот чудовищный культ, поистине „смертию смерть поправ“.
(*4) В одном месте Талмуда (много лет назад) я прочел, что пол Иерусалимского храма заливался кровью так, что кровь доставала священникам «по щиколки», и они должны были осторожно нести облачения, дабы не запачкать их в крови.
(*5) Подозреваю, что и разделка не совсем проста, а была в древности и является теперь в своем роде «магическим» разъятием на части «и органы», из коих каждая ведь часть ясно «говорит собою», «и говорит именно евреям», имеющим ключ к смыслу каждой «жилки», и «почечки», и «печени», и «тука»… Уверен, это все далеко не «просто»…
Производился ли убой крупного скота тем же способом или же с какими-либо отступлениями – судить не могу, потому что при мне производился убой овец, телят и годовалых бычков. Вот каково было зрелище еврейского жертвоприношения; говорю «жертвоприношения», так как другого, более подходящего слова не могу подобрать для всего виденного, потому что, очевидно, передо мною производился не простой убой скота, а совершалось священнодействие, жестокое – не сокращавшее, а, наоборот, удлинявшее мучение. При этом по известным правилам, с установленными молитвами, на некоторых резниках надет был белый молитвенный плат с черными полосами, который надевают раввины в синагогах. (*1) На одном из окон лежали такой же плат, два жертвенных сосуда и скрижали, которые при помощи ремней каждый еврей наматывает на руку во время молитвы. Наконец, вид резника, бормочущего молитвы, и прислужников не оставлял ни малейшего сомнения. Все лица были какие-то жестокие, сосредоточенные (*2), фанатически настроенные. Даже посторонние евреи, мясоторговцы и приказчики, стоявшие во дворе, ожидавшие окончания убоя, даже они были странно сосредоточенны (*3). Среди них не слышно было обычной суеты и бойкого еврейского жаргона, они стояли молча (*4), молитвенно настроенные.
(*1) Ну вот, это талесы, в которых молятся. Рассказ автора тем более драгоценен и свеж, тем более практичен и точен, что ему «не подсказывало» ничего какое бы то ни было знание юдаизма, даже «талесов», и что в них одеваются не «раввины» а вообще все евреи при молитве.
(*2) Вот-вот! «Молитва» в храме. А как суть-то «молитвы» и «храмы» угрюмы, страшны, то таковы и лица у «молящихся в талесах». Взглянуть бы на рысь, когда она припала к шее лося и пьет кровь: лицо, вероятно, «угрюмое и сосредоточенное».
(*3) О, как это важно! Ведь это «Высшая академия юдаизма», и тут даже «сторожа» и «невежды» благоговеют.
(*4) О-о! Страшно важно. Действительно евреи в вечном говоре – «трещотки». Что же тут замолчали? «Душа (через жертву и даже одно зрение ее) соединяется с Богом Израилевым».
Будучи утомлен и подавлен всем видом мучений и массою крови, какой-то жестокостью ненужной, но желая все же до конца досмотреть убой скота, я облокотился о притолоку двери и невольным движением приподнял шляпу. Этого было достаточно для того, чтобы меня окончательно выдать. По-видимому, ко мне давно присматривались, но последнее мое движение являлось прямым оскорблением таинства, так как все участники, а также посторонние зрители ритуала все время оставались в шапках, с покрытыми
