положении, обхватил со спины. Тело было еще тепловатым и страшно тяжелым, хотя этот пожилой человек вовсе не был грузен.
— Ноги! — сказал Марк. — Берите ноги — и вперед. Парень сломался пополам, зашарил, наконец выпрямился, и они двинулись вверх, тяжело шаркая и отдуваясь, так что в пролете отзывалось эхо.
Через десять ступеней сын покойного уронил ботинки отца и обернулся.
Марк покорно остановился, ожидая, пока тот управится, но еще до конца второго марша то же произошло дважды.
— Стоп, — сказал Марк. — Так не пойдет. Я сам. Поднимайтесь наверх, позвоните, предупредите мать. Кто еще есть в доме?
— Сестра… — Молодой человек уже топотал вверх по лестнице, разбрасывая полы ватника.
Оставшись наедине с мертвецом, Марк немного постоял, успокаивая дыхание. Передвинул на грудь сумку, болтавшуюся на плече. Затем, перебросив руку покойного через себя, подсел, резко выдохнул и выпрямился, принимая вес на плечо и спину, — и сейчас же почувствовал, что брюки старика мокры насквозь.
Теперь он стоял на площадке, прямо перед ним находилась какая-то дверь, в нос бил удушливый запах смертной мочи. Положение было идиотское — убегая, парень не назвал ни этажа, ни номера квартиры. Ясно, что идти следует наверх, но куда?
— К-кретин!.. — выдохнул Марк, поворачиваясь так, чтобы голова покойного не задела стену. От тяжести шаги выходили короткие, приходилось ставить обе ноги на каждую ступень и время от времени останавливаться.
На четвертом этаже он услышал голоса за дверью, выкрашенной в серое, и толкнул ее коленом. Дверь отворилась в темную, пропахшую нафталином прихожую, в уши ударил короткий и сиплый женский вой.
— Куда? — громко спросил Марк в густые потемки, неуклюже ворочаясь в проеме со своей ношей.
— Налево по коридору, — раздался вдруг прямо у уха голос молодого человека, как-то вдруг разом окрепший. — На диван кладите, сюда…
Марк протопал по шатучему паркету к обитому коричневым дерматином продавленному дивану, рухнул на него и отпустил тело старика, давая ему свободно сползти с себя.
Как только тяжесть исчезла, он, не оборачиваясь, поднялся и направился к ближайшей двери, однако, идя с ношей, не успел сориентироваться и, разумеется, ошибся. Перед ним возникло полупустое помещение, где в центре находился стол с остатками ужина, а всю остальную мебель составляли гостиничная койка и фанерный, сороковых еще годов, шкаф с овальным зеркалом в дверце. Возле стола стояла на коленях женщина, упершись лбом в клеенку и подвывая. Теплый платок сбился с плеч и закрывал ее лицо и волосы, так что нельзя было разобрать возраст. На полу валялось что-то разбитое.
Марка тронули за рукав.
— Это не здесь. — Молодой человек робко мял его локоть. — Послушайте, может быть, вы еще немного останетесь? Недолго?
Марк стремительно обернулся, перехватив взгляд парня. Глаза у того были, как у собаки, попавшей под трамвай. Из-за его плеча был виден умерший: нога съехала с дивана, длинный шнурок чернел на паркете.
Женщина содрогнулась, посуда на столе задребезжала.
Сделав движение отстранить с дороги молодого человека, Марк неожиданно для себя с силой толкнул его в грудь. Тот, не меняя взгляда, попятился.
— Вы с ума сошли! — жестко проговорил Марк, ощущая отчаяние и внезапную тупую злобу. — Я? Это я должен остаться? Здесь?
Через минуту он уже был на улице. Чистый холодный воздух резал легкие, но Марк почти бежал, стараясь как можно быстрее оставить позади этот дом, населенный призраками. Однако чем больше кварталов оставалось позади, тем сильнее становились запахи подгнившего картофеля, пыли, дезинфекции, на левом плече все еще было мокро, и нестерпимо хотелось курить.
— Дьявол, дьявол, — бормотал Марк сквозь сжатые зубы. — Как они живут, как могут они жить так? Почему молчат? Почему они молчат?
Ему вспомнились слова сестры, когда, уезжая и увозя родителей, она назвала его дураком, вернее, трижды дураком и добавила: 'Трижды — это потому, что ты, Марк, хитрый. И тем более удивительно, что ты решил остаться, потому что, как бы ты ни крутился, они поймают тебя и сожрут. Это совершенно безнадежная страна, у нее нет никакого будущего. Все, что здесь происходит, только к худшему, и все их великие победы — это страшные поражения. Подумай сам — им пришлось загнать в лагеря двадцать миллионов, чтобы заставить их работать, им пришлось восстановить крепостное право, чтобы сделать то же с деревней!
Альтернативы нет, Марк. Полная беспомощность всех и каждого, и ничего впереди, кроме хаоса. Этим они и сильны, их козырь — или тот порядок, который есть, или полный распад. Такой вот баланс'.
До того как подать заявление, сестра работала экономистом в стройуправлении.
Марк засмеялся:
— Какое им до меня дело? Кое-кому я даже полезен.
— Вот это и хуже всего! — Сестра почти кричала. — У тебя никаких шансов!
— Ну-ну, — примирительно сказал Марк. — Посмотри на отца и мать. Разве не на их горбу они въехали в рай? Евреи слишком ценят порядок, пусть самый паршивый и несправедливый, потому что хорошо знают, что в любой смуте станут первой жертвой. И всякий правитель это знает и умеет пользоваться этим.
Сестра затрясла головой и заплакала.
— Этот треп! Я слышу его каждый день уже много лет подряд! Что меняется? Нет, ты скажи, что меняется?
— А что, по-твоему, должно меняться? Так все и задумано. Тысячелетнее царство на земле. И вообще это тебя больше не касается, у тебя билеты в кармане. Вам всем страшно повезло, вот-вот перестанут выпускать. — Он продолжал смотреть на нее с обычной полуулыбкой, поднимавшей уголки его твердых сухих губ, потирая щеку, шуршащую светлой трехдневной щетиной.
— Но ты-то остаешься. Почему?
— Потому что вы едете.
— Чепуха! — взвизгнула сестра. — Ты всегда был эгоистом и отщепенцем. И не думай, пожалуйста, что это от того, что ты выше и лучше других. Ничего подобного! Это несчастье, болезнь таких, как ты, кто, даже став взрослым, не сумел созреть настолько, чтобы научиться жить с людьми, принимать их такими, какие они есть, любить их, наконец. Твое одиночество…
— Разве я плохо лажу с людьми? И я не одинок, ты не права.
— Ты продолжаешь играть в те же игры, которые начал еще мальчишкой, а мы для тебя не существуем!
— Как же так? Ведь я обеспечил вас. У вас не будет никаких проблем.
Тебе помогут устроиться на хорошую работу. Квартира куплена. Если хочешь, я даже найду тебе мужа — стоит только позвонить. Чего же еще ты хочешь от меня?
— Ненавижу тебя, — враз успокаиваясь, вдруг сказала сестра. — И всегда ненавидела. Ты чужой. Какое счастье, что тебя больше не будет! Только ради этого стоит ехать.
Она с силой ударила кулаком в стену, ушибла костяшки и, дуя на них, вышла.
Под этот слабый тупой стук они и ушли из его жизни, став бестелесными голосами, доносящимися по пятницам из Хайфы, когда он — хороший сын — исправно звонил, справляясь о делах и здоровье, погоде и новостях. Это произошло совершенно естественно, потому что у Марка с его родней никогда не было общего «шу», как говорят китайцы, — того, что каждый в семье признает и уважает, несмотря ни на что, и на чем держится равновесие отношений.
Их «шу» было фикцией. И хотя вся семья жила на его деньги, ему не забывали указывать, что деньги эти как бы грязноваты, потому что добыты не вполне; законным образом.
Марк не спорил. В его положении соблюсти невинность было просто невозможно.
На мосту через Яузу его догнала патрульная машина и некоторое время тащилась позади. Марк подобрался и зашагал еще быстрее. Если его по дурости задержат, обнаружив валюту, то придется до утра проторчать в отделении, пока можно будет позвонить. Это никак не входило в его планы. Да и не хотелось
