— Зачем это? Что мне с этим делать?
— Что хотите. Можете выбросить сейчас, можете оставить на память.
Попрошу вас лишь об одном. Если что-нибудь изменится, через неделю в это же время наберите мой номер телефона, он есть на обороте, и скажите только одно слово — да. Я буду ждать. Если звонка не последует, навсегда забудьте о моем предложении. Больше я вас не побеспокою. До свидания.
Марк вскинул сумку на плечо и мерно зашагал к турникетам. Миновав их, он обернулся, взмахнул рукой и вскоре исчез из виду, смешавшись с группой туристов, праздно бродивших на стоянке в ожидании, когда подадут автобус.
Четырнадцатого ноября в начале девятого Mapка поднял телефонный звонок.
Звонил Дмитрий, чтобы сообщить, что день ему поломали вчистую и вряд ли он сможет сегодня помочь Марку в делах.
Пока он говорил, Марк, зажав трубку плечом и скулой, неторопливо одевался. Покончив с этим, он сказал:
— Митя, не хлопочи. Все отменяется. Я едва не забыл одну вещь.
По-видимому, мне придется большую часть дня оставаться дома. Я жду важного звонка.
— Отлично! — обрадовался адвокат. — Проблема снята. Не исключено, что около двух я смогу забежать. Как там твоя старушка?
— Сдалась. Обе «Сирени» у меня и еще кое-что. Адвокат бурно обрадовался.
— Ты гигант, Марк! Тем более забегу — хоть взглянуть, пока они еще здесь.
— Ты откуда будешь ехать, Митя?
— Скорее всего с Бутырской.
— Тогда заверни в одно местечко, не сочти за труд, и возьми там то, что я тебе продиктую. Есть под рукой карандаш? Обратишься к Леониду Витальевичу.
Марк продиктовал список и добавил:
— И непременно бутылку «Букета Абхазии», если у них еще осталось.
Дмитрий Константинович присвистнул:
— Круто! Чревоугодие, не помнишь, относится к числу смертных грехов?
— Как же, — сказал Марк. — Обязательно. Адвокат засмеялся:
— Договорились. Жди, буду как сказал.
Марк повесил трубку и сел на ковер у кровати, скрестив ноги и чувствуя, как массивные резные розетки, украшавшие его ложе, холодят спину. Все это, разумеется, преждевременно. К тому же при упоминании о визите к старушке в памяти всплыли события минувшей ночи, и в комнате явственно запахло мешковиной, сыростью, каким-то медленным тлением. Этот неизвестный покойник, чье уходящее тепло и тяжесть он, казалось, еще ощущал, оставался при нем.
Он вскочил и в три шага оказался в большой комнате. «Сирени» были на месте, у стены. В утреннем освещении воздух вокруг них плыл и колебался, словно от акварелей исходил сильный жар, чистое лиловое пламя. Марк толкнул раму окна — пространство дохнуло холодом, небо было ясным, но с едва уловимой желтизной.
Отвернувшись и глубоко дыша, он снова нашел взглядом акварели, пересек комнату по диагонали, собрал эти тяжелые буроватые листы шершавой английской бумаги с неровно обрезанными краями и сложил их в папку, прослоив хрусткой калькой.
В сущности, до прихода Дмитрия не имелось шанса на чем-либо сосредоточиться. Приведя себя в порядок и с особой тщательностью побрившись, Марк наскоро перекусил. Затем, вытащив с полки первую попавшуюся книгу, устроился за письменным столом у аппарата, спаренного с тем, что стоял в спальне. Но вскоре почувствовал, что читать не в состоянии.
То, что он предложил Лине неделю назад, пришло ему в голову в состоянии какого-то мгновенного озарения — того, что теперь стало модно называть словечком «инсайт». И когда Марк осознал, чего намерен добиться, у него словно гора с плеч свалилась. Однако он и сам не до конца понимал, почему это произошло. Было так, будто он год за годом задавал один и тот же вопрос и наконец услышал ответ — ясный, отчетливый, исчерпывающий. И сразу успокоился. К девушке он не испытывал ничего, кроме симпатии и расположения, но это было как раз то, что требовалось. Его нисколько не трогали ее резкость, доходящая до грубости, явное нежелание идти на контакт, упрямство и агрессивность. Марка интересовало другое — то, из-за чего он ее сразу выделил, — она была чистой.
Немного утомленной, не без мусора в голове, имевшегося, впрочем, у всех, нервной — но в своем роде Лина была совершенством. Размышляя о том, каким образом могла родиться мысль о подобном договоре, Марк с ходу отмел мелочные и мстительные мотивы. Ясное дело, Лина не хотела его, он ее не интересовал совершенно, потому что она была убеждена: такие люди, как он, не должны ее интересовать. Не она была в этом виновата. Все, что случалось с ней в этой жизни до сих пор, однозначно свидетельствовало: Марк Кричевский — табу. И все же он не справился с волнением, когда она ответила ему яростным отказом. Иначе и быть не могло, он был готов к этому. Тогда на что же он рассчитывал? Дмитрий прав, говоря о странностях собирателей. По слухам, в психушках их целые палаты… Это естественно, всякая мономания не обещает в своем развитии ничего хорошего. Впрочем, можно успокоиться, потому что отныне у него целых две навязчивых идеи…
В полдень, прекратив гипнотизировать молчащий телефон, Марк сварил кофе по собственному рецепту, с зернышком кардамона, и, прихлебывая из тяжелой темно-красной фаянсовой кружки, вернулся обратно за стол. Бездействие всегда было для него мучительно, и, чтобы переключить внимание, он занялся сумкой, все еще валявшейся в прихожей. Освободив ее от денег и документов, он прошел в спальню и, отодвинув кресло, снял со стены тяжелое старинное зеркало в черной резной раме, инкрустированной осыпавшимся перламутром. За зеркалом в капитальную стену был врезан маленький цилиндрический сейф, не больше китайского термоса в окружности. Замок был несложен, но умелец, выполнивший заказ, снабдил его секретом: даже имея ключ, надо было знать, как им воспользоваться. Ключ имел две бородки, и, чтобы открыть, следовало вставить его в определенном положении, сделать оборот, а затем вынуть и, повернув на сто восемьдесят градусов, снова вставить — только тогда дверца отпиралась.
Содержимое сейфа представляло собой некоторую сумму наличными в рублях, две сберегательные книжки на предъявителя и несколько листков стандартной бумаги, свернутых в трубку и перевязанных лентой. Вынув деньги и бумаги, Марк задвинул в глубину стального цилиндра паспорт и военный билет, бросил туда же стянутые резинкой купюры, добавив к ним доллары, а затем щелчком водворил на место бумажную трубу. Это было самое главное — акт эрмитажной экспертизы «Испытания огнем» с приложением рентгенограммы картины и данных анализа красочного слоя, подтвердивших подлинность работы и ее возраст, а также мнения трех крупнейших искусствоведов, единогласно заявивших, что ничьей кисти, кроме мастера Дирка Боутса, картина принадлежать не может. Здесь же находилось и давнишнее письмо из Брюсселя. Ничего другого Марк держать дома не решался.
Покончив с этим, он принес из кухни кусок сухой фланели, начисто вытер раму зеркала и толстое граненое стекло с пожелтевшей амальгамой, а ключ сунул в задний карман джинсов. Звонок в дверь застал его на полпути к телефону. Марк вернулся в прихожую и открыл, не заглядывая в глазок.
— Принимай свой горкомовский буфет, — не здороваясь, проворчал с порога адвокат. — Все руки оборвал. Метро это еще чертово…
— Ты все посчитал? — спросил Марк.
— После, — махнул рукой Дмитрий Константинович, освобождаясь от вязаной куртки на «молнии». — У тебя попить есть?
— Хочешь, чаю заварю? Есть английский, «Эрл Грей».
— Вари. И погрызть чего-нибудь. А то я пока в этих казематах — у Витальевича твоего — околачивался, слюной изошел. Вот оно где, светлое-то будущее человечества, а я с утра ни маковой росинки.
— Буженину будешь?
— Буду, буду. Там еще помидорчик я где-то видел. И его давай. И потолще режь, не скупердяйничай.
— Потолще этикет не велит. Да сядь ты, Митя, Бога ради, не мечись. Что это ты в таком ажиотаже?
