Спич

пригласил Евгения Евгеньевича присесть к нему. Тот присел.

– Сергей, – представился хозяин стола.

– Евгений Евгеньевич. А вас как по отчеству?

– А, к чему эти формальности, эти наши отчества – один атавизм, язычество. По отчеству друг к другу обращаются только номенклатурные бонзы.

– При этом на ты, – поддакнул Евгений Евгеньевич, ему ли было не знать. К тому ж он за последние дни так измолчался, так истомился одиночеством, что готов был согласиться с чем угодно. – Эта манера им досталась в наследство от предыдущих хозяев-большевиков.

– Как и многое другое, – добавил Членок. – Согласны, Евгений?

Это была фамильярность актерского, шире – театрального толка, но на актера Сергей не был похож: немолодое лицо обрамлено было бородой, тоже седой, и седыми, желтыми от никотина, усами; на голове между седыми кудрями блестела большая лысина, но на затылке волосы были забраны в то, что в Англии называют pony-tail. Вид был изношенный, лет на десять старше, решил Евгений Евгеньевич, но ошибся, Членок – мой ровесник и был старше театроведа лишь на шесть лет. Но постоянное курение и прочие излишества сделали свое дело – Членок выглядел много старше своих лет.

– Сейчас позовем какого-нибудь из этих маугли, пусть ваш прибор переставит.

И снова Евгения Евгеньевича резануло: если б этот господин отмочил такое в приличной стране и в порядочном обществе, его выставили бы за дверь.

Пока официанты переставляли прибор Евгения Евгеньевича, пока накрывали и приносили закуску, тот смог узнать, что его новый знакомец – фотограф. Впрочем, его специальность можно было определить по серому толстому жилету со многими карманами, какие носят люди этой профессии, но Евгений Евгеньевич сделался невнимателен, будучи поглощен своим несчастьем. И что прибыл фотограф сегодня утром с целью запечатлеть интерьеры Halva Palace – для будущего рекламного буклета. И что убудет ночью – одного дня ему за глаза достаточно.

– А вы по какой надобности в этой усыпальнице? В этой гробнице, в этом могильнике, в этом массагете, как называли это то ли печенеги, то ли половцы. А может, сарматы, не помню. Короче говоря, в этом кэшэнэ, говоря по-здешнему, по-степному?

Евгений Евгеньевич вздрогнул – именно это слово и было написано на последней странице плана.

– До Рождества придется остаться, пишу речь, – сказал Евгений Евгеньевич как мог натуральнее.

– А, вы тоже журналист. Приветствую коллегу.

Что ж, Евгений Евгеньевич давно научил себя разговаривать с глупцами, внешне внимательно, но думая о своем, нашелся коллега.

– Усыпальница, вы сказали? Но отчего ж усыпальница? И чья гробница? Вы, однако, говорите как специалист…

– Станешь специалистом, когда с антропологами столько по степи проболтаешься. Кости снимал для них, черепки, железяки всякие, наконечники. Одних скифских курганов перелопатили, не дай бог. А гробница известно чья – хозяйская. Вы что ж, не знали?

– А номера, обслуга, этот ресторан, наконец, – сказал Евгений Евгеньевич хрипло, не своим голосом, – зачем все это?

– Ну, для гостей, которые прибудут на церемонию. Похороны и поминки важных людей у мусульман очень пышно обставляются. А уж если хан преставится…

– А хозяин – он что, разве хан?

– Так его в округе называют…

И Евгению Евгеньевичу вдруг стало ясно, будто шторы раздвинули, что этот полубезумный татарин непременно хочет увлечь его за собой. Намеревается увлечь и погубить, линейно. И сколько ж ждать этой церемонии, он ведь на вид крепкий мужчина. Что, он хочет, чтобы и тело Евгения Евгеньевича осталось в этом мавзолее?

– Вы, кажется, побледнели.

– Нет-нет, ничего…

– Да что расстраиваться, все там будем. Что ж, в нашем-то возрасте… Когда пали дубы и завяли помидоры, как сказано в блоге у Ивана Тургенева. – И фотограф сам жизнерадостно рассмеялся собственной шутке – наверняка дежурной.

Пошляк: ишь, в нашем с вами возрасте…

– Да, канитель, что делать, – отвечал Евгений Евгеньевич невпопад.

– Я задержусь. Поснимаю степь, впрочем, солнца нет, ветер… Вы тоже его поджидаете?

– Кого?

– Хозяина. Он ведь должен вот-вот приехать. Не сегодня завтра. Звонил мне на сотовый…

– Разве? – пробормотал Евгений Евгеньевич как мог равнодушнее. – Выпьете со мной водки? – спросил, наполняя вопреки приличиям свою рюмку первой. Рука дрожала.

– Да нет… Впрочем, разве только одну рюмашку, работа, достала по самое не могу.

– Да-да, работа, – согласился Евгений Евгеньевич, не слушая и наливая соседу, судорожно повторяя про себя «бежать, бежать»…

– За знакомство! А то ведь здесь интеллигентного человека ни за что не встретишь! – сказал Членок и, не чокаясь, выпил.

Евгению Евгеньевичу вдруг представилось, что вечером, когда фотографа будут увозить в аэропорт, он мог бы пристроиться к нему в машину. При этом понимал, конечно, что из этой затеи у него ничего не выйдет. «Взять только саквояж, чемодан оставить, к черту чемодан…»

– Ну, мне пора, еще ни кадра не сделал. Вечером увидимся, – сказал фотограф и поднялся со стула.

– Конечно, конечно…

Евгений Евгеньевич даже не привстал, пожимая вялую руку фотографа, а пожав, отвел глаза и опрокинул свою рюмку. «Мавзолей себе отгрохал – вот что выдумал хитрый татарин. Безумцы ведь бывают особенно хитры. Все подстроено – отсюда и щедрость, все равно все должно было остаться здесь, в его усыпальнице – и деньги Евгения Евгеньевича, и его шуба… И Алим подстроен, и безутешные родные под балконом подстроены, вот ведь постановщик массовых действ. Бежать немедленно, сквозь землю провалиться, воспарить и исчезнуть, раствориться…»

Увидеться фотографу по прозвищу Членок и Евгению Евгеньевичу, эстету и сочинителю собачьих кличек, не сужено было ни вечером, ни когда бы то ни было. Потому что этот поток гневных разоблачительных мыслей Евгения Евгеньевича был прерван взрывом. Причем такой силы, что с грохотом рухнула, сорвавшись с петель, наружная дверь, и в холл ворвался смерч, несший песок, птичьи перья, катышки овечьего помета, обломки веток степных кустарников и редкие лепестки бордовых роз.

Эпилог

«Дорогие гости! Дамы и господа! Друзья! Я рад тому, что вы откликнулись на наше приглашение…» – Эти слова повторял Евгений Евгеньевич, когда, обезумевший, выбежал в мигом опустевший холл. Что-нибудь узнать толком оказалось уже не у кого: исчез швейцар, исчезла охрана. Евгений Евгеньевич бросился наверх по лестнице. На его этаже все было как всегда – только помаргивал и без того тусклый свет, ставший совсем подслеповатым. Дверь номера оказалась не заперта. Худшие предчувствия охватили театроведа. Он бросился к сейфу, набрал код дрожащими руками, кейсы были на месте – один к одному.

Чемодан Евгений Евгеньевич действительно бросил. И компьютер оставил. Опустошил сейф, но двести тысяч по карманам было не распихать, набил банкнотами саквояж флорентийской кожи.

План был таков: по бетонке дойти до кишлака, что на пути сюда из аэропорта, – кишлак Евгений Евгеньевич хорошо запомнил, дымки над саклями, или сакли – это на Кавказе? Там нанять хоть машину, хоть арбу до ближайшей железнодорожной станции – несколько тысяч рублей у него было. Да хоть бы и верблюда. И сговориться с проводником, деньги ведь есть, а на самолет без паспорта никак не попасть.

Он шел по бетонке, и скоро стало совсем темно – не видно было и луны. Евгений Евгеньевич чуть не угодил в воронку, оставшуюся после взрыва, но счастливо увернулся, обошел, так и не сообразив – откуда это посреди дороги такая внушительная яма.