дачу художник с итальянской фамилией, женатый на дочери поэта-декадента. Чета дала многочисленные художественно-поэтические побеги, они подточили постройку, и вот: левое крыло село в сухую землю, не плодоносит чахлая лоза, обессилели персики (на них истлела кожа, закрутились стволы сухими деревянными жгутами), прохудился колодец, тайно соединившись неведомыми подземными ходами с вечными струями темного холодного Океана. Жаль, ведь когда-то — когда-то, в раннюю пору моего набухающего бессмертия, здесь пировал веселый летучий табор. Вдосталь я тогда наковарствовалась, дразня самого Пана, кружась меж пустоцветной молодежи, влюблялась походя, расходилась тоже, презирая и холя громкие имена. И персики плодоносили.
Ностальгия? как ты глуп, мой хитрец, как твой маленький ум осторожен — мне ли быть на поводу собственного прошлого! Пусть твои любимые мышки, твои маленькие Пенелопы грызут черствые корочки своих былых грешков, или ты забыл — кто я, что решаешься ставить мне на вид мои же неосторожные воспоминания? Да что ты знаешь о разных днях и разных местностях, доморощенный географ, о путях комет и падающих звездах, о Стиксе, наконец, а я — я и с Аидом накоротке. Не одного постояльца моих островов перевез Харон на ту сторону: и того, широкоплечего, кто рубил до ночи дрова; и худенького шута с тоненькой-тоненькой дудочкой; невского фавна — поговаривали, за него я собиралась замуж; и четвертого, пославнее других, низкорослого, но брутального и нежного. На здешнем берегу остался пока лишь этот, непьющий, с накладными плечами, с лицом спившегося прораба, он сочинял песенки про мои любимые розы, про голых богинь и про карие вишни, как предпочитал называть мои лиловые, как у таксы, глаза (песенки эти и сейчас распевают по кабакам от Судака до Пирея).
Ты дрожишь? Не смотри на меня со страхом, разливай-ка нектар, дай твою щеку, что — тепла моя рука. (Неужели же у твоих смертных женщин руки теплее?). Помнишь хоть, как попал сюда (я не кормила тебя сладко-медвяным лотосом), как увернулся от жадной Сциллы, от вечно жаждущей Харибды, как избегнул поддаться пению наших сирен? В театральных гинекеях я быстро навела о тебе справки: честолюбив, небездарен, лазаешь по постелям своих моделей, якшаешься с педерастами, что нет, что нет, и, вполне возможно, скоро войдешь в моду. Надеюсь, в моей постели ты оказался не в результате кораблекрушения…
Пришел ко мне впервые — так гарцевал, покоритель мышиных сердечек, и я не подумала отнестись к тебе хоть на секунду всерьез (может быть, это и было моей первой ошибкой). Придирчиво осматривал интерьер, выбирая место для съемки, позволил себе заметить, что я, оказывается, небогато живу. Ах, эта самонадеянность нынешних репортеров, самодостаточность в неволе выведенных мотыльков, никогда не покидавших своей баночки, как суетны, как скоропалительны, как падки на внешнее, как коротки ваши крылышки и ваши умишки. Да знал бы ты, тщеславец, сколько золота просеялось сквозь эти пальцы, сколько золота, не посмел бы спросить (да еще с непозволительными околичностями), есть ли у меня вечернее платье.
Что, привык посещать острова побогаче? Там, где ненароком оставляют распахнутыми створки платяного шкафа? Где разбрасывают перед сном драгоценности (знай же, наивец, их раскладывают загодя на туалетном столике, взяв напрокат у любовника или у подруги)? Успел поваляться на кроватях якобы Чипендейла (хотела бы я знать, наконец, что эти наяды с темпераментом холодильника
Помню, ты долго расставлял свое освещение, тщательно примеривался и — командовал мною, чем довел меня до смеха, но я подчинялась — забавы ради, хоть и плевать хотела на все парадные портреты, лишь трусов положение обязывает к осмотрительности, меня оно обязывает лишь быть самой собой, пусть до сих пор узнают на улицах, хоть теперь я и редко снимаюсь. Сознайся, многого колдовства тебе не понадобилось, я и сейчас выгляжу словно двадцать лет назад, не так ли, и что первые снимки не удались — не моя вина, тени легли неудачно по твоей оплошности, и хоть я и непридирчива — пришлось повторить сеанс, твоя забота добиться качества, даже если бы на моем месте была не я, — на снимке положено достигнуть молодости, и с чего тебе пришло в голову, в тот вечер меня поцеловать?
Я была смущена, не отпираюсь. Хоть и трудно меня смутить таким пустяком, как молодой красивый мужчина (хоть я и не превращаю мужчин в свиней, как некоторые, это слишком элементарный трюк для меня, а я, не скрою, тщеславна во всем, что касается волшебства)… Куда ты смотришь! Ах, это, это — моя служанка, сыриха, бойкая на доставание индийского чая, на добывание растворимого кофе, преподает, что ли, сольфеджио в местной музыкальной школе, фальшиво благоговеет перед столичными делателями искусств, пусть только посмеет и на тебя смотреть с наивным восхищением, меня-то ей не провести, я насквозь знаю эту породу, вижу ее блудливый глаз. Дай руку! Становится прохладно, бери нектар с собою, насидимся еще на террасе, тебе ведь долго здесь жить, отважный мой, в плену у твоей натуры (плюнь на прорицания), — скажи, ты доволен, что я увезла тебя сюда?
Не сезон, ни хозяев ни отдыхающих, побудем вдвоем (хватит, развлекли столичную возлехудожественную публику нашей связью). Тебе будет хорошо, вот увидишь, сможешь и поработать, хоть ты и не падок на пейзажи, как я вижу; посмотри мне в глаза, поверь — здесь и волос не упадет с твоей головы, ведь я — рядом. Ну, наливай, наливай, чокнемся еще раз, твое здоровье, мой мальчик, сядь удобнее, вот так, пусть свет падает на твое лицо. Расскажи, расскажи мне снова, как ты бегал на мои фильмы, на мои спектакли, дрог у служебного подъезда с букетом в руках (неужели ж не знал, что цветы положено при всех подавать на сцену?). Должно быть, тогда ты и помечтать не мог, что когда-нибудь будешь сидеть вот так, в моем гроте, со мною наедине, — что ж тебя надоумило?
Слухи, да-да, слухи. Газетные интервью, фотографии в журналах, дешевые снимки в газетных киосках, но слухи прежде всего. Что ж, были поры — ими клубились обе столицы. А на гастролях в каком- нибудь богами забытом городишке, возвращаясь в номер под утро (что-то много мы гуляли тогда), я заставала свою постель заваленной цветами (оказывается, цветы цветут и на самых дальних окраинах)… В юности мы все бесшабашны, ты ж — уже взрослый, но и сейчас опрометчив, — можно ли, сам посуди, вот так безрассудно лететь на неведомый огонек, спешить на первое поманившее пламя, неужто не боишься опалиться? Неужели ж не знаешь, чем подчас приходится расплачиваться за подобное легкомысленное искусство? Слава — что слава, это наименьшая плата, а кровь — кровь нынче дешева. Нет, я не загадываю тебе загадок, а впрочем — и загадываю, но тебе не придется отправиться в Дельфы, я сама же и отвечу тебе на все.
Иди ко мне. Ну вот, а то были жесткими губы, теперь же — мягко целуешь. Ляг рядом, люблю, когда ты лежишь вот так, хорошо пахнет твоя кожа (пока еще хорошо), хочешь войти в меня? Мой остров — посреди Океана, только смелым доплыть до него, ты — один из немногих, кому удалось это безнаказанно (шоферы и телефонные мастера не в счет, разумеется). Вот долина (она еще может быть плодородной, да- да), вот река с тайной излучиной за купами деревьев у устья (она еще бывает полноводной), крепость же скорее для декорации, но тебе, я вижу, не нужен путеводитель. Скажи, что ты делаешь сейчас, повтори, я хочу, чтобы ты никогда не выходил из этого грота…
Не лежи молча. От этого твоего молчания мне делается не по себе. Болтай о чем-нибудь, расскажи забавное… Странно, я курила благовониями, а пахнет будто лекарством, горьким лекарством, ты не чувствуешь? Ответь, эта твоя пенелопа — все дожидается? Ты о ней ведь сейчас думаешь, я угадала? Я тоже ткачиха, хоть и не тку поневоле изо дня в день саван собственной верности; моя ткань хитрее и материя тоньше, почти невидима, как воздух, как сама пустота блаженства, — хочешь, и ты станешь бессмертен?
Что отвернулся, выпей еще, не беспокойся, это — не приворотное зелье (или не знаешь, как нынче вас, мужиков, берут ваши тихони, добавляя в борщи и в щи свои месячные крови). Что дышишь так неспокойно, виски уж седые, а все тоскуешь по дальним плаваниям? Остынь, суетливость тебе не пристала. Что тебе Океан, когда тебя Посейдон не любит; что твои спутники, коли они предали или погибли; что мужская дружба, что честь, — вечно вы носитесь с миражами; что любовь, наконец, если верности больше нет! И где ты найдешь модель удачней, чем я, — ведь я богиня! (Неужели же лицо и фигура могут быть лучше у твоих любимых простушек?) А может быть, может быть — тебя смущает разница между нами?
Вот пустяк, глупый ты, глупый мальчик. Да разве ж я первая принимаю на ложе смертного мужа! Вот хоть Эос — у нее Орион-охотник; или взять Мироненку, она старше меня, а муж — тебе ровесник, врач- реаниматор; Деметра-богиня на поле, три раза вспаханном, отдалась Ясону, а у Черногуровой — ударник в
