эллипс между персиковыми с исподу сухими ляжками), ее условия таковы: бы был всем неведом; лучше пусть будет молод, да-да, молод и не испорчен; красив — нет, это не обязательно, но не урод, так, недурен собой; и цивилизован, не дикарь какой-нибудь, не грузин, нет-нет, не грузин, грузины не поймут нас, Сосо, они будут тебя презирать, любой из них обойдется со мною грубо, они же полны предрассудков, даже те, кто умеет делать вид; и чтоб не был
Он, я или ты лет двадцати шести. Мягкая бородка, симпатичный взгляд. В движениях и речах застарелая юношеская застенчивая нагловатость. Мы молодой поэт или что-то в этом роде, вот наши вирши, записанные в строку без заглавных букв и знаков препинания натюрморт был прост два яблока да увядшая кисть винограда и будь я художником я не заметил бы шпильку забытую тобой на столе, — верлибр, не иначе.
В доме мы впервые. Ни с кем из присутствующих не знакомы, с хозяевами шапочно. Томимся долгим и медлительным мужским кавказским застольем, исхитряемся прихлебывать вино и помимо тостов, но быть чересчур внимательным к хозяйке, хоть она и светлокожа, хоть и не из здешних суровых изможденных жен в черных в жару чулках (почему, вероятно, и сидит за столом с мужчинами), хоть и хороша собой (пусть ей далеко за тридцать), побаиваемся. Ибо в этой восточной провинции, в чопорном, едва ли не мусульманском городишке на самом краю империи свой этикет и ненарушимы, говорят бывалые люди, законы гостеприимства. Ибо приятели фотографа одинаково безлично почтительны с ней (никакой игривости, вплоть до надменности), — и Местоимение с простодушием интуриста принимает касания ее ноги за чистейшей воды случайность.
Наши сведения об этой паре тоже случайны вполне. Они — приморские знакомые знакомых наших знакомых, и, оказавшись в этих краях и набрав их номер лишь для очистки совести, мы приятно поражены почти легендарной радостью, с какой приняты и приглашены, — традиционное кавказское радушие, должно быть; джигитовка, витязь в тигровой шкуре, на холмах Грузии лежит ночная мгла женские шахматы ансамбль девочек Мзиури, хевсурская баллада сурамская крепость сиропы Логидзе пейзаж Пиросмани Напареули и Цинандали, — но и сквозь тройное сито просочилось к нам, что брак этот, по всей вероятности, существовал всегда (нечто вроде союза сиамских близнецов), с незапамятного дня соединения они неразлучны, плодом чего стали двое, что ли, детей, что они милы, вот только она держится всегда в густой теин мужа, немая и стертая, как недопроявленный фотоснимок, вольно ж ему быть в семье таким деспотом, ведь известный и своей области человек… Тут, несмотря на предосторожности, наш взгляд перекрещивается со взглядом хозяйки, И ничего не остается, как вести разговор о влажном климате, нехватке продовольствия и детях. Выясняется, что старший Сын четырнадцати лет отправлен в летний трудовой лагерь, младшая дочь десяти сослана к бабушке в одну из северных областей, — и таким образом дети изъяты из нынешней июньской картины. Опустим три-четыре тоста и перейдем к вечернему пейзажу, отметив лишь, что после этого невинного собеседования Соломон особенно внимателен к Местоимению, но это в скобках: на фоне закатного Черного моря вдоль берега бережно под локоток ведет хозяин гостя прочь от выпитого стола (предлогом служит указать кратчайший якобы путь к постоялому двору), не выпуская из рук даже при перепрыгивании с камня на камень. После нескольких случайных фраз фотограф останавливается в непонятном для нас волнении. Он медлит, мямлит, он топчется, его смущение может породить бог весть какие подозрения (вялый, крупного размера неврастеник с редеющими волосами и отвислостями в грудях и боках, таким он представляется нам). Когда он произносит наконец свое предложение, собачьи глаза его сыреют от неясного страха. Приходите завтра, говорит он, громко сглатывая, часов в двенадцать, у нас никого не будет. Они сговариваются, Соломон машет рукой на прощание, грузинский акцент звучит в вечернем воздухе, — наступает ночь. Но и безлунный мрак радует глаз, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки, читаем мы у фрейлины Сэй-Сенагон. Под утро выпадает роса. В лучах восходящего солнца блестят спина черепахи и спина журавля. Мадам Баттерфляй со стершейся пыльцой на крылышках в этот час в саду и одна. Похоже, она готова вернуться к своим кумирам, которым изменила однажды. Однако предстоит еще одно действие, ибо — мы намерены прийти точно к назначенному часу. У нас было время перед сном припомнить вчерашние укромные касания, смущение во взглядах, чрезмерно торопливые пояснения, убедиться, что недопроявленная блондинка лишь призрачное прикрытие для заветных наклонностей мужа, а утром пролистать за завтраком свежую прессу. Преисполненные решимости пойти навстречу этому восточному приключению, оказаться хитрее самой наивосточной хитрости, ближе к полудню, не колеблясь, минуем мы седые гортензии, гравийную дорожку к крыльцу и самое крыльцо. Рука занесена, сейчас раздастся звонок, — и занавес раздвигается. Дверь открывается одновременно. Сосо ушел за газетами, говорит хозяйка вместо приветствия и с полнейшим равнодушием, чем тут же выдает себя с головой. Местоимение (с улыбкой). Добрый день, вам к лицу это платье. Она (не предлагая сесть). Мы пригласили вас… я и Сосо… мы хотели бы поговорить с вами. (Местоимение. Весь внимание.) Мы решили… Соломон и, я… вы же знаете, мой муж — фотограф… (Да, госпожа) известный фотограф… и вот, вы могли бы сделать нам одолжение (К вашим услугам, мадам)… одним словом, нам недостает натуры… поймите, мы живем на периферии, на некоторые вещи на наших островах никак не установится трезвый европейский взгляд… последнее обстоятельство… (говорит она прерывисто, ведь ручка ее давно в наших ладонях) последнее обстоятельство и вынуждает меня от имени мужа просить вас… просить вас, впрочем, Соломон сейчас вернется, покажет свои работы вам будет легче понять, но мы обнимаем уже ее талию. Выясняется, она отчаяннейшим образом дрожит, что не совсем ей по возрасту. После длинного поцелуя ноги отказываются ей повиноваться. Приходится все-таки присесть, входит Соломон, он тоже взволнован, по его растерянной улыбке ясно, что он подслушивал, взвалив на плечи жены вступительную часть, а ни за какими газетами не ходил. Жаль, т. к. именно этой ночью индийские пограничники пристрелили еще десяток сикхских сепаратистов, пытавшихся проникнуть на территорию дружественной нам республики; хозяин Белого дома выдвинул неприемлемые условия в ответ на наши мирные инициативы; министр иностранных дел Великобритании ос-тался в прискорбном одиночестве по вопросу об экономических санкциях против недружественного режима апартеида; в Москву по пути следования к местам отдыха прибыл секретарь монгольской компартии, заверив встречавших в дружественных чувствах;
На каждом определенно жена фотографа, хоть светлые волосы и прикрывают лицо. Здесь и там щуплые линии ее тела, худых бедер и крошки зада продолжают узоры песка, оставленные утренним бризом. На одном из снимков лобок женщины начисто выбрит. Невольно представляем: большой всклокоченный Соломон, дрожа от нежности и жалости, безопасной бритвой «жилетт» бреет низ плоского живота своей маленькой подруги, готовя ее к очередному аборту, — но тут хозяйка зовет к столу. За вином разговоры об искусстве кино и об искусстве фотографии, демонстрируется чехословацкий фотожурнал с двумя работами мастера (два ню из известной нам серии, оба небритые), после чего беседа плавно скользит в интересующем всех троих направлении. Признаемся, Местоимение пребывает в известной растерянности. Мы плутаем в трех соснах: фотограф, его жена, его муза. От своих подозрений мы готовы отказаться, свою симпатию к женщине готовы перестать скрывать, но поведение хозяев то и дело сбивает со следа: а что, если и впрямь встреча посвящена исключительно фотоискусству? Впрочем, хозяева так неловки, что в
