вот я подкатываю к его дому. Что творится со мной — не передать, будто от того, окажутся ли на месте знакомая улица, знакомый перекресток, все и зависело. Все, впрочем, оказалось на месте. По лестнице я поднималась, скрючившись от страшного ощущения внутри, внизу живота. Это был адский страх. Я была уж перед самой дверью, как услышала этажом ниже голоса. Не помня себя, бросилась на пролет вверх, голоса стихли. На цыпочках я снова приблизилась к двери. Чувство, что пришла воровать, лишь усиливалось. Я, трясясь всем телом, нажала кнопку звонка. Открыли так быстро, что мне уж не удалось бы сбежать. На пороге стояла нестарая, статная, красивая женщина с горделивым тяжелым лицом, очень строгим. Посмотрев в это лицо, я не могла вымолвить ни слова, молясь про себя невесть кому. Некоторое время обе молчали. Потом, довольно резко, женщина спросила с явным грузинским акцентом:
— Вы Людмила?
Я поперхнулась.
— Я прошу вас, — сказала она раздельно и даже по-своему мягко, — больше сюда не приходить.
Это не было просьбой, это было неумолимым условием. Я не успела даже удивиться тому, как она это сказала, — так, словно я могла «прийти» в любое время, словно жила на соседней улице. Я попятилась, боком стала спускаться по лестнице, она стояла в дверях, не уходя, провожала меня полным величавой гордости и спокойствия взглядом. Спустившись на десяток ступенек, я не выдержала, отвернулась, бросилась бегом вниз, потом бегом — через двор, на другую сторону улицы, по улице — вниз, к реке, наталкиваясь на прохожих, охваченная ужасом, тем путем, каким провожал он меня в то, последнее утро. Не было ни обиды, ни отчаяния. Была та пустота, которая открывается за всеми границами отчаяния. В эту- то пустоту я готова была броситься с головой и выбежала на мост, взглянула в черную, стремящуюся внизу воду. Одна секунда оставалась мне до того, как прыгнуть вниз. Каким-то неведомым образом я почувствовала, что мне надо оглянуться. Ко мне шла его мать. То есть, я поняла сразу, это была не она, не совсем она, но сходство было разительное: та же величавость, те же расправленные плечи и тяжелая гордая голова, то же спокойствие в чертах изумительно красивого лица. Она подошла и протянула ко мне руку, не для того, чтобы взять мою, а лишь для того, чтобы поманить. Я, загипнотизированная, сделала шаг вперед. Она сказала несколько непонятных слов. Она сказала их таким голосом, так спокойно и так внушительно, что мигом я почувствовала счастливое облегчение и сладко, взахлеб, задыхаясь, заплакала. Она показала мне рукой — иди. Я пошла… Я шла, плакала, шла тем путем, каким однажды уж уходила от него, путаясь в двух сумках ногами, и мне казалось, что теперь мне уж ничего не надо, лишь брести всегда вот так, куда глядят ослепшие от слез глаза, идти и, не стесняясь, все пуще плакать, плакать… Да и вы, плачете, никак? Бог с вами, все это дела давно минувших дней…
— А с ним? Что… с ним было? — спросила другая.
— С ним ничего. От Тенгиза я потом узнала, что в тот же год он женился. Да не плачьте же, прошу, не надо, а то ведь и я…
Глава 17. СНЫ (приложение к части II)
Потом, как и во всяком порядочном романе, им снились сны.
И снилось:
… сквозит… телогрейка брошена на пол, на сырую солому… веет холодом, холодно скрюченному телу, а лицу жарко, больно спине, тесно вжатой в сырую дощатую стену…
нет стука колес, только покачивание…
место, что досталось ему, невыгодно — перед самой дверью… и он думает — холодом веет оттуда, вглядывается, но ничего не разглядеть…
где-то горит электрический фонарь… но на дворе не ночь, хоть и не видно, а он знает — не ночь, только осень, ненастье… жидкая полутьма, подкрашенная не имеющим источника искусственным светом, сиротская полутьма… и зябко, и тяжко, и лень думать — куда везут… лиц товарищей нет, только скученные фигуры… особое звериное чутье подсказало ему, что всякий из них думает, как и он, лишь о том, не раскрошились ли от сырости в кармане стеганой фуфайки несколько кусочков серого сахара… да черствый остаток пайки… да алюминиевая в зазубринах ложка с черным черенком, с пробитой в нем гвоздем дыркой… да остаток тепла, который, скрючившись, надо удержать…
но вот слабее качания… эшелон пошел тише… как всегда перед остановкой, проходит волнение: что-то будет? все тише идет эшелон, и дверь перед ним оказывается открытой… так вот откуда дуло, догадывается он… хмурая темень, сумерки, непогода, в тумане — ненастное серое поле, ненастные согнутые придорожные кусты, и появляется лицо женщины…
женщина смотрит на него…
вагон еще движется… она идет рядом, чуть впереди двери, а глядит назад… горе, горе в этом неестественном повороте головы, в этом неподвижном взгляде, — и он виноват перед ней…
нужно дать ей чего-нибудь… скорее протянуть, да нечего…
разве пайку…
разве несколько слабых серых кусочков…
возьми, возьми, слышит он во сне собственный голос…
протягивает она руку, но вагон пошел быстрее…
тянется ее рука, но достать не может…
все быстрей, все быстрей… женщина спешит, тянет руку, смотрит в его лицо неподвижным взглядом, — и не сдержать отчего-то слез…
не проснувшись еще — лицо мокрое, — он понимает, что это беда заглядывала в дверь теплушки… ему бы откупиться, да он не успел, поезд пошел быстрее… это жена его была, понимает он…
он принимается звать ее по имени… эшелон уходит, она бежит вдоль полотна…
он зовет ее, вглядывается в ненастье… она молодая, беременная, такая, какой была лет двадцать пять назад…
бежит, бежит вдоль полотна и молчит…
не отрывает от него глаз… бежит… молча…
не крикнет, не махнет рукой… молча бежит…
и горько, и жутко, и жаль…
так жаль ее… ее и себя… и слезы — бегут и бегут: по щекам, по скулам, по шее…
И снилось, весело: с Витьком, кажись, ехали в электричке… пойдем, Витек говорит, в тамбур покурим… пойдем, говорит, покурим, там они стоят… пошли покурить — точно…
а Витек смеется… смотри, смеется, попадешь из-за них., смотри, смеется, смотри, смотри… а одна — идет к нему сама… идет и приближается… и руки протягивает…
и нравится ему — невмоготу… родная какая-то, сладкая, руки протягивает, девчонка сладкая да незнакомая… нравится ему… хочется… приближается, и протягивает, и сама обнимает…
обнимает и в глаза смотрит… сладкая… в глаза заглядывает, целует его, за шею ладошкой держит и целует… сладко, сладко, никогда так сладко не бывало… держит сама и целует, а Витек за спиной…
держит ладошкой, ладошка сырая, а Витек за спиной хохочет… она ж, хохочет, долгожительница…
а она целует, и Витек хохочет… и свою голову закидывает, и на шее морщины, целует… долгожительница…
сама обнимает, не вырваться, шея старая, шея сырая, и Витек хохочет…
и не она это… не девчонка, незнакомая да сладкая, а Воскресенская… держит, целует, сама вся в песке, сыро, не отпускает… в песке вся…
долгожительница…
сжимает и шепчет: все в ажуре, Мишка… в песке вся… в ажуре… в ажуре… шепчет и сжимает…
сам уж повторяет во сне: долгожительница… холодея, — долгожительница…
слово какое жуткое — не выдраться… липкое слово, в песке… долгожительница… сжимает, ладонь крепкая сырая прямо на шее на его… твердит в страхе: долгожительница… липкое, сырое… все в ажуре, да? — нашептывает и хохочет, не Витек, она…
