она вытягивает, выковыривает иголку из ладони, а на постель капает кровь… и рука в крови… и страшно от мысли, что иголка уходит внутрь, что она попадет в вену, потом в сердце…
и чувствует: холодная иголка крадется уж где-то внутри… в плече, в груди, в шее…
она трясет рукой, горло колет, а кровь бордово расплывается по простыне…
она пытается откашляться, но колет еще пуще… и вздохнуть нельзя… от этих уколов она корчится, задыхается, и чувство такое, точно горло засыпано горячим песком…
кто ж это колдует? — в ужасе думает она…
кто ж это колдует?..
И снилось,
тягучее, точно в лодке, подхваченной тихим течением, баюкающе:
дивным утром он идет по берегу к морю… утопая по щиколотку… в бархатном песке…
дивным утром шум моря слышен издалека… укачивающий шум… и щедро светит солнце…
теплое солнце… теплый песок… рядом море… сейчас он плеснет на лицо прохладную соленую воду…
в руке у него ведро, или кувшин, или кастрюля… и он идет, идет, утопая все глубже в песке… баюкающем песке… бархатном песке…
море рядом, море совсем рядом… вот она, близко, рукой подать… но песок обволакивает…
баюкающий песок… теплый, теплый песок…
остается чуть-чуть, но песок не пускает…
только шаг сделать, но песок окутал ноги…
перегнувшись, он хотел дотянуться до воды, зачерпнуть пригоршню, но на руке — песок, легкий золотистый песок…
посередине моря, как парус одинокого судна, — светлое
Очертание… все пытаясь освободиться, он вглядывается в него до рези… это голый верблюд, величаво изогнув губастую голову, голову с коричневым птичьим хохолком, весь светящийся и окутанный влажным облаком… это голый верблюд…
это голый, — узнает он.
это голый, — радостно смеется он во сне…
о. машет рукой, он зовет его, он хочет к нему приблизиться, побежать…
он уж по пояс в песке… а верблюд — верблюд делается все призрачней, все бесцветней, и вот уже контуры его тают, остается один лишь влажный след. в том месте, где он шествовал только что…
и море отодвинулось… туманная синяя полоска на горизонте, и впереди песок… песок… песок…
вот полоска подернулась дымкой, вот совсем исчезла… солнце печет невыносимо, и освободиться хочется…
он принимается вычерпывать песок вокруг себя ведром… черпнет — и заглянет внутрь: песок… черпнет снова: и снова один песок…
и жарко, и душно, песок во рту… и он черпает снова и снова, и только глубже уходит в песок…
Одному лишь ничего не снилось.
Ибо когда среди посветлевшей на востоке мути, над стеной поднявшейся до неба пыли обрисовался неясный розовый кружок, Он был уже мертв, Он не дождался росы. Он уже стал падалью, тленом, трупиком. Он лежал, согнувшись скобкой, и ветер нанес с одной стороны горку песку, спрятал треугольную голову, засыпал искривленный хвост, так что сделался виден лишь один серповидный барханчик, могилка в форме полумесяца, полукруглый холмик, который скоро сровняется и исчезнет, как все исчезает в пустыне.
ЧАСТЬ III
Глава 18
Проснулся Миша Тишков, техник шестого разряда третьей экспедиции треста «Аэрогеология», и подумал: пришел ветер…
И шофер Николай Сергеевич, по автобазовской кличке Коля-Сережа, просёк, едва очухавшись: пришел ветер, видать, из пустыни…
И Володя Салтыков, в прошлом заместитель и муж, теперь простой геолог. И Вадим Орехов, вчерашний студент, ныне маршрутный рабочий третьего разряда, оклемались и решили: пришел ветер из пустыни, пришел и объял…
И Людмила Воскресенская, начальник и женщина, еще сквозь сон поняла: пришел ветер из пустыни и объял четыре угла дома моего… И пришла в себя.
И повариха Марья Федоровна, в разводе и на пенсии, еще вперед начальницы увидела то же самое, все сообразила… И была права.
И только один не проснулся. Не очухался, не оклемался. Не восстал, не воспрянул, не смог опамятоваться, но и эти шестеро, покинув сон, оказались точно в новом сне…
Глава 19. НОВЫЙ СОН
Утром, когда на дворе поочередно выло и свистело, шипело и гудело, как за окном автомобиля при скорой езде, по крыше часто и дробно застучало, будто с высоты на крышу выворачивали сор из большого кармана, в доме стояли глубоководные сумерки, ветхие стены кошары сотрясались и вздрагивали, словно облокотись на нее, кто-то большой плакал навзрыд; марличное окошко то хлопало и полоскалось, то надувалось рваным пузырем; пыль в комнате по полу и по стенам беспричинно шевелилась, а иногда слышно было, как на заднем дворе что-то обсыпается, — за столом сидели шестеро…
Несколько же прежде того с мужской половины явилась тощая фигура, прошаркала до середины большой общей комнаты и замерла возле стола, наклонилась над ним. Не было ничего проще, чем опознать ее по знакомым сатиновым поколенным трусам, по куриным с сизиной ногам, вставленным в ботинки с подмятыми задниками и скошенными каблуками, по сиреневой майке, наконец, светящейся нежно-округлыми вырезами своими на густой черноте. Физиономия шофера была темна, глаза кровавы и слепы, кадык дергался, за щеками щелкало, ибо никак не удавалось ему набрать во рту влаги достаточно, чтоб смочить переметанное сухое нёбо, смягчить засохлые губы… Оглядев внимательно всю поверхность стола, перебрав глазами все подробности и остатки, все неаппетитные следы вчерашней трапезы, и желаемого не обнаружив, с несколько театральной беспечностью привидения шофер просочился на кухню сквозь занавеску. И думал: только б дала, а то еще не даст… Звякнула на кухне одна крышечка, звякнула другая, отозвался тенорком большой чайник, чавкнул заварочный. Посуда пошла перекликаться на металлические с примесями, стеклянные, деревянные и прочие голоса. Как язык колокола, поболтался в пустой кастрюле половник. Потом раздался звук, как если бы наждаком несколько раз провели по напильнику. При определенном навыке из-под всех помех в этой, последней фразе можно было выудить и полезный сигнал. Применяя ряд эвфемизмов, подобранных по звуковому признаку к тому же, приведу такое сообщение:
— Куда ты, Федоровна, твою переехать, воду посливала, перепахать, перевеять, воды совсем нету, пережать, перебрать, рассортировать и дезориентировать!
Завозилась на коечке своей Воскресенская, забарахталась, пробудилась, возмущенными стонами пружин заявляя неудовольствие этим шоферовым лексическим набором. Разом зашушукались и на мужской половине, а Воскресенская подумала: вот наплакалась вчера, глаза опухли, нельзя, чтоб видели, а вставать надо, надо вставать… Тетя Маша же, чертыхаясь шепеляво, бормоча старчески, точно постарела за ночь, принялась искать под раскладушкой тапочки. И вдев-таки усталые ноги в обувку, начала раскачиваться на
