раскладушке, чтоб в выигрышный момент от нее оторваться, и крикнула сипло при этом:
— Да в кастрюле ж налито!
— Нету в кастрюле, — наждачно проскрипел шофер, — нигде нету.
Тетя Маша поднялась-таки, развела пары, тронулась с места, а при этом думала: легли поздно, с этого кружится…
Лишь койка Воскресенской приглушенно всхлипывала, точно та натягивала одежду, не вставая с постели, пока тетя Маша преодолевала дистанцию до кухни. Потом весь аккомпанемент поисков повторился до ноты, снова пусто и раздраженно перебранивалась посуда за стеной, нервно ворчали канистры и фляги, затем голосом, внезапно расчистившимся, шофер выкрикнул отчаянно: нету же, что я говорю!
Тут все повскакали с постелей. Набились, полуодетые, в кухоньку, каждый совал свой нос туда-сюда бестолково, толкались, теснили один другого, огрызались — всякому нужно было во всем и самостоятельно убедиться.
— Там нету? А там?
— Нет, вы во-он куда загляните!
— А в бидончике, в бидончике-то?
— Да нечего там смотреть: в бидончике, тоже мне. В бочке должно быть, вот где.
— Без тебя не догадались бы туда заглянуть, как же…
— Я-то оставляла, точно знаю, что оставляла. Потому в голове еще было, чтоб не дай бог всю израсходовать…
— В печке, а не в голове! Наоставлялась! — Шофер подтянул бесполезно труси. — Здесь тебе что, Федоровна? Пустыня здесь. А не у зятя на кухне. Оставляла она. А ведь я ж тебя предупреждал, когда посуду полоскала…
— Да я чуть брала.
— Вот и чуть.
— А потом соленой…
— А я, — ввинтился парень между ними, — утром вчера все дополна наливал, когда водовоз был. И бочку, и бидоны. Ума не приложу, — добавил он, но не подумал ничего: слишком уж вчера перепил, с непривычки было не до думанья.
— Ничего не понимаю! Ничего! — вскрикнула тут Воскресенская. — Будто кто-то нарочно вылил!
Все молчали. Да и ее мысли были далеко, а шумела она скорее по обязанности. И все не могла откуда-то издалека вернуться.
— Я ведь предупреждала, сколько раз предупреждала, чтоб всегда проверяли перед тем, как брать. Разгильдяйство это, вот что. А на технические нужды, — повернулась она к поварихе, — вообще всегда надо брать соленую. Вот в следующий раз…
Но что в следующий раз — не договорила, глаза ее ушли куда-то мимо поварихиной головы, и казалось, что никак она до конца не проснется…
Володя в смущении закрутил круглой своей башкой, толстой широкой ладонью принялся растирать и мять шею, а Миша думал: может, и последняя была, кто его знает, значит, последняя, во как… И он взглянул на Володю, и тот на него. Отвернулся поспешно, и показалось, что Миша нагловато ему подмигнул, мол, не бэ, не скажу никому, оба виноваты, хоть вода и пошла на твое, прямо скажем, промытье, — и он все мял и мял шею, и крутил головой, и было больно.
Но шофер и тут первым оправился.
— Ладно, — снова подтащил резинку от трусов чуть не до ребер, — переживем, погрузимся. У казахов займем. Там, глядишь, водовоз прикатит. Он, Толик-то, всякий день, а пока…
— Но у п-пастухов может оказаться тоже ограниченный з-запас, — вымолвил Володя, неприятно для себя краснея, расправившись с шеей и почесывая теперь под левой грудью.
— А пока, — не обращая внимания на Володю, а косясь на Воскресенскую, — у нас портюша есть. Водичка тютю, вышла вся, но портюша. Тоже ничего, мокрая…
Воскресенская не ответила. И шофер подумал: даст, не зверь же она, чтоб не дать, да в такую-то погодку…
За столом сидели в прежнем порядке.
А метель за окном наяривала, в комнатах знакомые некогда предметы подернулись точно вьюжной дымкой, расплылись в аквариумных, желтых с прозеленью, потемках, формы их стали призрачны, очертания матовы. На столе перед сидевшими посреди неубранных тарелок, двух пустых сковород, пленку жира в которых припорошило мелким песком, двух же дочерна прокопченных ламп, за которыми никто уж не следил вечером, так что они начадились в свое удовольствие, с запекшейся томатной приправой банок из-под консервов и чесночной шелухи, возвышалась большая бутыль, «огнетушитель», как называл ее шофер, с мутным содержимым, напоминавшим цветом слабую марганцовку, и с мощным, чуть не в сантиметр, слоем трухлявого, рассыпчатого осадка. Из бутыли выкачана была уж почти треть, разлита по вчерашним, до сих пор вонявшим сивухой стопарикам, но еще не пита. Налито было всем, даже парню, перед каждым лежали и кой-какие бутерброды, приготовленные на скорую руку вместо завтрака, который решили отложить, так как и кашу сварить было не на чем, но никто не только не пил еще, но и не жевал. Все сидели смирненько, один шофер елозил… Воскресенская же молчала. Опустила голову со встрепанными, не чесанными еще с момента пробуждения волосами — то ли думала, то ли другим давала возможность продумать создавшееся положение, не замечала томительности момента.
— Горят шланги-то? — подмигнул Миша, неуместно хихикнул и пхнул шофера коленом под столом. — А, Коля-Сережа?
Тот вздрогнул, прищурился, сморщился, отвернулся.
— Ну, хорошо. — Воскресенская тряхнула головой, точно справилась с какой-то последней незадачей, но стопарик ее по-прежнему стыл на столе, а что хорошего — она не торопилась пояснить. Она думала: что это она расклеилась, от бури, что ли, но буря больше двух дней не будет, дольше двух дней редко когда, а там закончат по быстрому, и в Москву, и глаза красные, наверное, а умыться — лосьоном…
— Д-да, — проснулся тут и Володя, — я же в-вам не д-доложил. С овцой все в порядке, они нам ее отдали…
Воскресенская подняла глаза, трудилась понять, что ей говорят.
— Отдали?
— В-вернее — подарили.
— Да?
— Даже не всем, а именно в-вам.
— Мне? — приятно изумилась Воскресенская, приложила руку к груди удивленно, нашла силы и возмутиться: — Этого еще не хватало… — И подумала: этого еще не хватало, не хватало, подарили ей… — Вы шутите? — спросила она
— На день рождения, — скартавил Володя. И подумал: нет, письмо нельзя в таком виде посылать, переписать надо, но пошлет обязательно, вот только перепишет, тоска какая, и душно, словно здесь половики всю ночь выбивали, и такая тоска, в преферанс не с кем…
— Вы меня разыгрываете?
Она очнулась, впервые взглянула на Володю, попыталась сообразить, какую свинью он ей хочет подложить, чем скомпрометировать, но не соображалось никак… Шофер кашлянул, не выдержав; кадык его дернулся так отчаянно, словно в последний раз. И Миша сказал:
— Да чего говорить-то, поздно говорить. Пусть приезжают, от своей овечки костей не соберут, ха-ха. Была, да сплыла. Ничего не докажут.
— А за водой, знаете ли, к ним ехать неудобно, — сказала Воскресенская. — Так одалживаться… — И подумала: а куда ж ехать?.. И снова на Володю глянула, точно он был виноват в растрате воды. Знала бы, сколь близки эти ее неоформившиеся подозрения к истине. — Ну, давайте, — смилостивилась наконец, поднесла к губам стаканчик с марганцовой жидкостью, думая при этом: неприятный все-таки человек…
И все схватились за стаканчики, и не оттого, что так уж жаждой были замучены, а вдруг обрадовавшись точности и ясности приказа. А уж шофер опрокинул свой стопарик и вовсе одновременно с последним Воскресенской словом. Передернулся, скорчился, протрясся, словно током долбануло, и громко восхитился — голосом, окончательно поправившимся:
