— Ох, делают же турки! Ну и гадость! — И подумал при этом: а еще даст?..
Миша тоже в лад с шофером крякнул, а потом почмокал, а потом захохотал:
— Все ж лучше воды, а? — И губы его были розовы, в уголках рта — винный порошок.
И Володя, выпив свое, скривившись, почувствовал тем не менее себя нежданно свежее и уверенно смог заключить, на Мишу покосившись: а ведь нарочно вылил, подлец…
— Но чай на ем не сваришь, хоть и хорош, — возразил шофер Мише и стрельнул в Воскресенскую глазом.
Повариха же все держала, переживая с волнением дозу внутри себя, у новозубого своего рта корочку хлеба, деликатно нюхала, потом жалостливо проговорила — И супчика…
А что, собственно, супчик-то?
Парень ничего не подумал, а с застывшими глазами сдерживал тошноту… И Воскресенская позволила небрежным жестом налить по второй…
— А мне все равно… запить хочется, — сказал парень. Лицо его осунулось, побледнело, глаза вытаращились, моргали. Губы жалко шлепали.
— Ах, знают уже все про твою лужу, — досадливо отмахнулась Воскресенская, но подумала: а правда?.. — Плешь всем проел… Но за водой к казахам не грех заглянуть, а, товарищи? А по дороге можно и туда завернуть, посмотреть… Начерпаем необходимое количество, перед употреблением будем кипятить…
— Допьем и поедем, — живо вставил шофер.
— Да, допьем и поедем, — согласилась она.
И все обрадовались: допьем и поедем… И вдруг наружная дверь, которая долго крепилась, застыв в напряжении, как балерина перед первым тактом, сама собой, вибрируя, отделилась от своего места, и сидящие за столом испуганно съежились. Помедлив, дверь ударила в стену с дьявольским грохотом. Стена дрогнула, пол, казалось, качнулся, в дом ворвался серый стремительный смерч.
Глава 20. НОВЫЙ СОН (продолжение)
Все обернулись, будто ждали кого-то. Но на пороге было пусто, и только смерч, стремительно ворвавшийся, вьющийся, плотный столб, призрачная колонна, добежал почти до стола, закрутился юлой, замер и, дрогнув, подкосился, рассыпался в прах. Пыль, песок, птичий пух закружились по комнатам в темноте, расплылись клубами в воздухе, дышать стало окончательно нечем, свист и вой стояли у порога, в двери гудело, как в люке, на полу растекался неожиданно легкий, прихотливый, насмешливый узор.
— Входите же, — хрипло, срываясь, крикнула Воскресенская. И подумала: нет, не было никого, ни шороха чужого, ни топота коня — ничего, ветер только…
И ей вправду никто не ответил.
— Миш, выйди, взгляни.
— Ветер это.
Но он выбрался-таки из-за стола, другие ждали, и песчинки роились в воздухе, Мишина фигура мгновенно окуталась пыльным коконом, пропала, прошли секунды, голова тяжелела от духоты, и вместо узора на полу выстлался толстый ковер.
Ветер был совсем близко, Мишиных шагов слышно не было, он возник, как и исчез, — странный взгляд, лицо удивленное.
— Что? — спросили в один голос
— Пришла.
— Кто?
— Овца.
— Что за черт.
— Да, у самой двери… пасется.
— Одна? — спросила почему-то Воскресенская. И подумала: а лицо у него довольно глупое, совсем мальчишка…
— От бури прячется, — сказал Миша.
— П-понятно, отбилась от отары. Н-иадо ее вернуть.
— Кому?
— Т-телегену вернуть.
— Сейчас отправитесь, Володенька? Ведь вы по приблудным овечкам у нас большой и крупный специалист. Вам и карты в руки…
— Н-нет, я в-вообще…
Овца заблеяла возле самой двери, а ветер нес и нес в прогал пыль, и песок, и пыль, и песок.
— Дверь прикрой, Мишка!
— А она? Снова откроет.
— Тьфу! Ну, сюда ее загони, что ли…
Но и без приглашения овца просунула в отворенную дверь свою голову. Смотрела жалобно стоячими глазами, глазами из круглых стекляшек, неосмысленных, мертвых, окончательно глупых, к которым и слово- то «смотреть» можно применить лишь с натяжкой, — смотрела на одного, другого в нерешительности. Сама тупость, сама сонливость, сама зевота — и это действовало заразительно. Казалось, наплевать ей на бурю, не от нее спряталась, а от скуки пришла, как от скуки и уйдет, как от скуки и живет, как от скуки и помрет… Миша подпихнул ее в зад ногой, с усилием притянул дверь, ветер сделался глуше, пыль стала опадать, и тут овца заблеяла снова, но голосом не взволнованным, а будто только желая внести свою лепту в разговор, заглядывая каждому поочередно в глаза.
— Что, похожа на покойницу, Коля-Сережа?
— Точь-в-точь.
— Да что вы говорите такое! — всплеснула руками повариха.
— Глупости говорят, не слушайте, Марья Федоровна…
— Теперь квиты с казахом будем: мы взяли, мы и вернем.
Воскресенская задумчиво кивнула головой. И подумала: но откуда же ветер такой? Никогда такого не было, гудит…
Овца тем временем просеменила до середины комнаты, постояла, выкатив стекляшки, мотнула туда- сюда головой, как будто говоря, что она готова к беседе, пошамкала и медленно улеглась на пол. И Воскресенская подумала еще: и что ей надо, чего смотрит…
— Наливай, Мишка, а то пить хотца! Товарищ геолог, прежде чем отправимся, доскажите, чего там, в Австралии, люди коллекционируют?
— Может быть, оставим на потом? — Воскресенская.
— А чего здесь пить-то, Людка, нечего пить! — Миша.
— Опять вы з-заладили, — Володя.
— Хочется пить-то, хоть вчера и много чаю пили, — повариха.
— Это от самовнушения, я думаю, — Воскресенская. Она сказала это задумчиво по-прежнему, в овечьи глаза смотря остановившимися глазами, сама похожа на овцу сейчас — встрепанная, глаза притухшие, подпухлые, лицо сонное.
— Миш, а ты б вышел, на крокодила своего глянул…
— Так подох, наверное.
— Ты б поднес, может, воскреснет. Я тоже с утра что мертвый был, а как выпил — хоть куда.
— Так он ж непьющий.
— А я пьющий, что ли? Только по праздникам…
Выпили снова.
— М-между прочим, — говорил Володя, — казах нам вчера опять р-рассказывал об источнике об этом, п-помните?
— О чем? — скривила губы Воскресенская.
