поскольку редакторы стали поддаваться озлобленности. Разумеется, само существование альвеол толкает на такой отход в сторону, ведь если объектив остается безразличным к передаваемому образу, то взгляд наблюдателя, наоборот, охотно к нему привязывается.
Ламбер, который не может этого не знать, наверняка подосадовал бы на себя, что пренебрег сотрудничеством, пусть даже неудовлетворительным, такого компаньона, как я. Тем не менее одной ясности ума не хватает для пресечения нырка в неописуемое исступление всякий раз, когда одно из моих наблюдений противоречит его заметкам. Я вижу в этом доказательство того, что он стал заложником своего зрения.
Если такова реальность, чем способны ему помочь продолжительные уходы в самые дальние сети? С другой стороны, если мои предположения подтвердятся, разве я не вправе считать, что лестничная площадка, доступ куда мне открыт, – всего лишь театр второстепенных превращений, о котором мог бы сделать доклад лишенный фантазии секретарь?
Я убедился, что ближайший отрезок 6-й сети усеян тупиками, но он позволяет добраться до трех соседних альвеол, несмотря на повороты, которые приходится совершать, прежде чем расположишься в одной из них.
С этих трех постов мы могли наблюдать сцены, которые обычно предлагают лишь дальние сети. Я хочу поговорить об этих великих перемещениях людей с гладкими лицами, которые можно опознать, несмотря на отсутствие черт. Это доказывает, что 6-я и 2-я сообщаются между собой. А ведь подобная возможность казалась совершенно исключенной…
Решив, что благодаря этому открытию я выделил первый элемент образного доклада, Ламбер включил запись о нем в свой реестр. Полагая со своей стороны, что он хорошо ко мне относится, я упомянул при нем о возможном наличии шахты на западном отрезке 6-й сети. Он не отрицает такой вероятности, но отговаривает меня туда идти.
– Вы входите во вкус, – сказал он мне. – Поверьте, меня это радует. Однако опасайтесь спускаться до этого уровня. Там внизу нечего смотреть, ручаюсь вам: ничего, кроме сточных желобов, что ведут к новым желобам, в конце которых вы встретите лишь зловоние завершающих вод…
14. Цементированная пещера
Пятнадцать часов. Оснащенные фонариком и шахтеркой каской, которые нам любезно предоставил дом, мы продолжаем свое индивидуальное исследование сетей.
Мы не спеша долезли до открытой альвеолы, которая на седьмом этаже здания выходит в шахту двора, окруженного четырьмя гладкими стенами. Убеждаясь, что обрели некоторую ловкость в перемещениях, а также лучше запомнили круговые маршруты, мы радуемся, что достигли своей цели, не потревожив чутье той твари, что рыщет под землей, жаждая человеческого пота. Вздохнем полной грудью.
Неудобство в том, что приходится запрокидывать голову далеко назад и высовываться над пустотой, если хочешь увидеть целиком скромный прямоугольник неба, ограниченный краями крыши. Малейшая невнимательность грозит смертельным падением.
Когда сидишь, свесив ноги внутрь, можно едва различить полоску голубого неба. Чтобы увидеть больше, есть лишь одна возможность: необходимо лечь навзничь и на лопатках проползти на полгруди. О, одиночество!
Как только мы решаемся на эту авантюру, для нас разрешается загадка больших камней, сброшенных на площадку альвеолы: их переноска по всей длине сети, очевидно, потребовала громадных усилий.
Правда, с таким камнем у бедра вы получаете мощный противовес и, обратившись лицом к небосводу, вполне можете с четверть часа помечтать. К сожалению, спустя некоторое время в ногах и пояснице возникает острая боль. Приближается миг, когда очарование небесным отверстием переходит в притяжение к тому, что внизу…
Пока жили снаружи, мы почти никогда не поднимали взгляд. Когда небо сверху, когда оно входит в окно и ласкает ветерком кровли и кроны деревьев, кому пришло бы в голову его созерцать? Различать только малый его лоскуток мучительнее, нежели видеть все целиком. Лишь на миг устремив взгляд в лазурь, здесь приходится рисковать жизнью, а при невнимательности – с нею расстаться.
Сколько нам подобных, завороженных этой красотой, предавали тела свои пустоте? Сколько их приползало сюда, дабы насладиться несколькими секундами свободного парения в воздухе, а затем удариться внизу хребтом или черепом о плиты, погруженные во тьму?
В то самое мгновение, когда я это записываю, мне мерещится постепенно нарастающий плеск. Да ну ее к черту, эту бездну! Голубой экран опрокидывается, и вот мы уже стоим на одной дрожащей ноге. Как легко распуститься…
Перед темной пастью альвеолы, за которой скрещивается множество зловонных пищеводов, готовых вновь увлечь нас в свой извилистый клубок, мы спрашиваем себя: это видение, жизнь или оконченная работа? И каких небес, способных заставить нас забыть лазурь, можно коснуться внизу?
15. Досье Слоджиа (продолжение)
Продолжим изучение реестров. Из восемьдесят тысяч триста пятьдесят пятой полоски мы узнаем, что казнь Слоджиа произошла через несколько недель после смерти Баше (инженера- архивиста).
В то роковое утро, после того как весть о кончине Баше принес один из членов центрального бюро, Слоджиа проникает в раздевалку ночных сторожей, дает красной рыбке-талисману порцию высушенного корма и с подозрительной улыбкой заявляет коллегам:
– Я покормил душу Баше.
Около десяти лет Слоджиа занимает одно из первых мест в группе надзора. Поскольку он одарен живым интеллектом и наблюдательностью, его отличает начальник отдела, вскоре поручая ему выполнять решения, принятые центром при закрытых дверях.
Дабы облегчить ему задачу, Баше просят стать его секретарем. Но через несколько месяцев последний обращается в центральный комитет по надзору с конфиденциальным письмом, в котором утверждает, что Слоджиа слишком вольно обращается с нормативным кодексом. Заводится дело, основанное на словах, сказанных подозреваемым в личных беседах. В конце расследования Баше трагически погибает, раздавленный тяжелым грузом, а Слоджиа, как и следовало ожидать, чуть позже казнят…
В истории лабиринта бывали времена, когда центр вербовал снаружи отряды профессиональных убийц, а затем отправлял их в сети, чтобы, рассеявшись там, они преследовали редакторов, чьи наблюдения больше не удовлетворяли чиновников из центрального бюро надзора. Убийцы действуют в полной темноте и получают жалованье, зависящее от числа шкур, которые они приносят из своих подземных экспедиций. Встречаются записи о приемах быстрого сдирания кожи.
Промашки берутся на учет. Порядочных редакторов, освежеванных по ошибке в глубине трубы, опознают в сушильнях. Татуировка, расположение нескольких родимых пятен на том или ином члене красуются на свету бесспорными уликами. Многих свидетелей бросают во внутреннюю шахту, но некоторым удается вырезать свое имя и дату казни на камне или выгибе трубы.
Стремясь избежать уничтожения, члены объединения мобилизуют силы и создают тайные общества. За несколько лет число организаций увеличивается, они усложняются, а затем приходят в упадок, и их функция искажается.
На самом деле требуется много времени, чтобы могли возникнуть условия для действенного подавления, но, как и повсюду, немедленно появляется двойник исторического становления. Иными словами, зло содержит собственное противоядие, и наоборот.
Поскольку приоритет отдается тренировке убийц, преследуемые инакомыслящие элементы, если они хотят уцелеть, должны превзойти друг друга в самых тонких хитростях и уловках. Побуждаемые необходимостью, они вскоре обнаруживают, что власть центральной полиции и ее сбиров опирается не на действующие законы, а на ограниченную логическую базу, из которой они не извлекают никакой пользы. С этой минуты инакомыслящие редакторы начинают понимать, что могут воздействовать на призрачные личности своих врагов и должны суметь вслепую описать все варианты, составленные исходя из теоретической темы, подхваченной всеми вместе. Начинается новый период. Роются новые сети, призванные сбить с пути убийц и всех, кого можно подозревать в наличии гена сыщика, как, например, сына Вейра – убийцы-выродка, который, разучившись сдирать кожу, лишь только забрызгивает своих жертв слюной.
