Фреон

взорвался опытный двигатель ещё по дороге к полигону. И не керосином его заправляли, а на редкость ядовитой дрянью. Эвакуировали быстро, не успели мы много отравы нахватать. И за город, в двухэтажные кирпичные бараки, где одна кухня на коридор и «удобства» во дворе. Летом вонища оттуда, а зимой морозы, и не как под Москвой — трескучие, крепкие. В дворовых «удобствах» намерзало всё мерзостной такой глыбой, скользко, темно, холодно. Вода с колонки за сотню метров, по зимам паяльными лампами лёд отогревали. В бараках печное отопление, а школа, считай, за два километра, дочь третьеклашку туда хоть на автобусе довозили, а обратно ей пешком приходилось. Сказать, что доставалось мне тогда от Маринки, — ничего не сказать. Да только очень я увлечён был, настолько работой своей болел, что почти и не замечал житейских неудобств, тем более начальство наше третий год обещало «к Новому году переселить в квартиры». И четвёртый год обещало. И пятый тоже. А к началу шестого, когда уже понятно было, что обещать будут и дальше, написала мне Марина записку. Кстати, в тот самый день, когда Васёк, что на трассе торговлю открыл, квартирку в Москве выбил.

Когда до меня дошло в полной мере, что мне жена написала на тетрадном листке, то не злость даже, а пустота в душе поселилась, непонимание, обида, наконец. Ненависть уже потом пришла, много позже…

Развод оформили, дочь у меня осталась — не особенно новый Маринкин жених, Вася этот, хотел чужого ребёнка удочерять, а жена бывшая, видно, настолько была коммуналкой в бараке замордована, что и возражать не стала. И не то меня до тихой, но желчной ненависти довело, что ушла, бросила, а то, что за все последующие годы ни разу к дочери не приехала, да что там, даже открытки на день рождения не прислала. Смог я потом, когда поумнел, новыми глазами на бараки эти взглянуть и жену понять. Но вот почему она с дочкой так, простить никогда не смогу.

И дочь у меня была — золото, а не ребёнок. Только что с отцом ей не повезло. Ни разу за всё время не спросила, почему у папы на столе пустые макароны на обед и почему папа так рано уходит и приходит поздно и даже вечером что-то чертит и рисует, словно ему на работе времени мало. Хозяйственная стала, молчаливая, спокойная — маленький взрослый человек. Успевала и по дому, и в школе. Только по ночам по матери тихонько так в подушку тосковала. А я работал… и работал. И ещё раз работал. Грамоты на стенки вместо обоев клеить уже можно было, когда КБ наше вместе с заводом вот так просто взяло да и накрылось. Разом.

Спать не придётся сегодня, по ходу. Снова мысли лезут, гадство это, ведь годы идут, а легче оно как- то не становится. Ни надежды, ни веры, ни радости. Говорят обычно — надо поговорить, рассказать, что на душе накипело, а не могу — противно. С кем говорить? Кому оно интересно? А те, кто выслушал бы и понял — ушли. Навсегда ушли… и не сочувствия мне нужно, не жалости, послал бы я всех жалельщиков в аномалию, причём глубокую. А чтоб вот так, как Хип — просто, легко, и правильно — «Понятно, дядь Фреон. Ничего себе — история», а Лунь бы промолчал, по плечу хлопнул и кивнул, мол, ништяк, брат, прорвёмся. Легче мне стало бы, факт, намного легче.

— Спишь, Ересь?

— Не…

— Тяпнем?

— Давай… а вообще с какой радости?

— Ну… за удачу. В Зоне она штука нужная. И… как бы тебе сказать…

— Ну, чего?

— Посадили твоего папашу, Эдик Соломатин. Вот. Хотел ещё на «долговской» базе сказать, да решил, что с тебя хватит. Новость попридержал.

И Ересь вдруг начал странно фыркать и отдуваться.

— Ты чего?

— Ну и лохи вы, блин… Ох… не могу… что тот «долган», что ты, сталкерок. Повелись на фуфло, как дебил на фантики. Ух…

— Не понял…

— Да ты ваще ничего до сих пор не понял. Я и жив только потому, что перепутали меня с тем покойным мажором. Не приняли бы за него, тот сохатый меня бы сразу к стенке определил, а так — шанец нарисовался, что вояки прилетят, и я им в ноги. Спасите, а то расстреляют, сдаюсь я. Глядишь, и вывезли бы за Периметр и, может быть, даже не посадили. Живым-то оно, сталкер, всё лучше, чем с пулей в репе. Ну, я так раньше думал.

— А теперь как думаешь?

— Теперь, веришь, по фигу. Не досталось мне правильного билета ни там, дома, ни здесь. Как Сионист Луню про меня тогда сказал — бросай этого чмыря, у него, мол, ни прошлого, ни будущего, один беспросвет, потому что такой сорт человека. Сорт, понял? И не он один меня к подонкам определил, а все абсолютно, с кем встречался. Всем начхать. Все морду воротят. И думал я, что ни хрена не так, что брешут про меня, но… по ходу, все брехать не могут. Если никому реально не нужен, то виноватых, блин, не ищи, лучше на себя со стороны глянь. Не нужен был ни матери-алкашне, ни папаше, которого даже в глаза не видел, ни тебе, и даже Лунь в команду не взял. А вместо любви там, на Большой земле, в натуре была блажь, чётко Хип тогда сказала. Ну, сталкерок, и кто я такой получаюсь? А, забей… ломы мне с тобой трепаться на эту темату. Наливай лучше, ты же вроде тяпнуть хотел.

— И что с мажором тем сделалось? — Других вопросов просто не нашлось, а молчание начало тяготить. Водка уже была налита в две железные кружки с обколотой, словно погрызенной эмалью.

— Да чё… сдох он на раз-два. Чучело… приехал в Зону типа за приключениями. Дома то ли с жиру сбесился, то ли решил перед бабой своей понтануться, типа крут. Вояки тогда всех кого не лень за Периметр пускали, ну и его тоже как будто не заметили. А он, придурок, как в Зону зашёл, так сразу и влез в какую-то хрень, только шмотья по оврагу разлетелись. Нас четверо было, он типа главный, а я и ещё два каких-то левых чёрта с понтом дела команда. Бабла у него много было с собой, ну и обеспечил он всё, пушки там, жратву. Из всех, по ходу, я один и остался — как разошлись, тех двоих я потом и не видел ни разу, не в курсе, чё с ними вообще. Ещё вопросы будут, начальник?

— Нет вопросов. — Я выдохнул, заглотнул отвратительно тёплую водку, бросил на кусок «черняшки» пару пластинок купленного сегодня на «премиальные» лежалого, пожелтевшего сала. Эх, чесноку бы ещё или луковицу свежую, хрустящую, да ладно. Завтра с учёными переговоры вести. Двести пятьдесят грамм под сало не та порция, от которой Фреон косеет, но если с чесноком, то амбре наутро может быть нешуточное.

— Завтра, ну, может, послезавтра в Зону. Будем сопровождать «ботаника». — Я разлил по второй. — Ты молча слушаешься, громко ничего не спрашиваешь, интереса ни к чему не проявляешь. Инициатива будет наказуема, учти. Давай за то, чтоб всё прошло гладко.

— Угу. — Ересь запил водку холодным чаем из банки. — Как скажешь, сталкерок.

Эх, только бы прокатило. Ничего, я у «ботаников» всегда был на хорошем счету. Поверят, никуда не денутся.

— Вы в своём уме?

Собственно, примерно такого вопроса я и ожидал. Довольно странное требование сталкер выдвигает для пустяковой экспедиции. Подумаешь, француза аккуратно по окраинам поводить, чтобы он всяких цветочков Зоны на гербарий собрал. А тут — такое…

— Ни за что! — Ответственный за «полевое» оборудование быстро замахал руками и даже лоб складками собрал. — Ведь это нонсенс! Экспедиция короткая, провести нужно недалеко, всего лишь на несколько километров, и то по «новым» территориям!

— Напомните, сколько человек идёт? — Отступать я был не намерен. Натиск только начинался.

— Учёный, с ним переводчик и два бойца охраны.

— Итого четыре человека. Уверен, абсолютно неприспособленные к Зоне! Тут сам не каждый раз знаешь, вернёшься или нет, а тут четыре таких довеска! Да ещё и француз, которого, сами понимаете, вернуть нужно в полном здравии! Четыре человека на одного меня!

Я поднёс к лицу «ответственного» пятерню, чтоб до учёного наконец дошло, сколько людей собираются в Зону, а потом сложил «дулю»: