смоделированный таким образом, чтобы не глушить внешние звуки, но при этом подавать сигналы, хорошо различимые для тебя, но совершенно неслышные окружающим. Исключительно полезная это вещь, настолько просто и грамотно сделанная, что не нужно уже было бояться выдать себя писком детектора, зачастую настолько громким в местной тишине, что проще было ходить по Зоне с барабанным боем и надписью на всю спину «пристрели или съешь!». Детектор в прохладное, безветренное утро слышно было порой за полсотни метров, факт, что много бродяг из-за этого с жизнью попрощались. А в беззвучном режиме машинку держать — тоже засада: постоянно перебегать взглядом с экрана на местный пейзаж и обратно удовольствие сомнительное, да и внимание рассеивается. Ходит среди бродяг байка одна, что легендарный Ворон, первый из всех сталкеров и, пожалуй, самый удачливый, не в Зоне сгинул, как думают, а в центральный отдел НИИАЗ, что в Москве, на должность главного консультанта устроился. И большую часть самых полезных штук, что в Зоне выжить помогают, именно он и разработал. Правда это скорее всего. «Ботаническая» оранжевая дрянь, на разработку которой громадные деньжищи были угроханы, для местных условий оказалась почти неприменима. Сами же «ботаники» перед выходом в Зону старались испортить свои «Ксеноны», хотя бы даже гвоздём порвать или кислотой из пробирки обжечь, благо, что такого вредительства никчёмному комбинезону хватало с избытком. А потом заявку оформляли не на что-нибудь, а именно на «Кольчугу». Киевский «Покров» вплоть до пятой модели оказался тоже порядочной дрянью, практически ни от чего не защищающей, зато замечательно горящей: пластиковая броня, рассчитанная на защиту от пистолетных пуль и осколков, от оных совсем не спасала, но зато весело загоралась даже от угля из костра. Торговцы, по дешёвке накупившие «Покровов», старались всучить их зелени, настырно прущей в Зону, или же распускали на тряпки: мягкая и очень прочная подкладка этих костюмов была обработана особым антисептиком и годилась как в качестве перевязочного материала, так и в роли портянок: ни запаха, ни грибка не будет, проверено.
В наушнике едва слышно начало тикать, словно к уху поднесли наручные часы. Порядок… значит, детектор работает, ловит торсионное излучение, сканирует гравитационные искажения и тепловые очаги. Нет сухого, царапающего звука счётчика — значит порядок и с радиацией, не слышно и короткого частого писка — похоже, аномальная активность невысока. Впрочем, это только похоже. Например, не чувствует детектор одну из самых странных и при этом поганых аномалий — «струну». Бывает, что тянется между холмами, домами или даже стенками в коридоре тончайшая ниточка не то скрученных в жгут энергий, не то какой-то загадочной материи, настолько тонкая, что глазом она не видна, и только при ярком свете может быть заметно лёгкое серебрение, словно от осенней паутинки в лесу. Сволочная это штука… от гаек и болтов толку никакого нет, разве что случайно её при броске заденешь. От приборов тоже пользы ноль. И как бы медленно ни шёл, говорят, даже не чувствуешь первую секунду, что паутинка эта уже и комбез без всякого сопротивления разрезала, и тело глубоко распластала. Бывало, и пополам сталкера вместе с рюкзаком, если быстро шёл, руки-ноги отлетали. «Струны» только на «новых» территориях попадаются, и если где эту пакость нашли, то туда сталкеры почти не ходят или же прут длинный срезают и перед каждым шагом пространство перед собой обмахивают. Помню я, как меня ледяным потом прошибло в Красном лесу, когда брошенная гайка аккуратно пополам развалилась, словно не из стали она была, а из тёплого масла, и на срезах так гладко и ровно вышло, что настоящие маленькие зеркальца получились. А здесь улочка между домами узкая, мало ли…
— Слышь, Ересь… на вот, хворостину возьми. — Я отломил длинный прут ивняка. — Будешь вперёд идти, перед собой помахивай.
— Чё, это типа мух гонять? — Ишь, лыбится…
— Делай, что говорю.
Посмотрел на меня Философ, сразу посерьёзнел и взялся за ветку.
И не отпускает меня неприятная такая щекотка, знакомая ещё с детства… вот как на качелях взлетаешь и вниз ухаешь, а в мыслях, что верёвка старая, перетёрлась уже на гвоздях, и вот-вот на землю с размаха брякнешься и что-нибудь себе переломаешь. Пять человек тут гикнулось… ну и местечко, ё-макля. И добро, аномалии было бы видно здесь — так нет же… посёлок как посёлок. Нормальный. Чистый.
— Пошли отсюда, — глухо, как-то задавленно буркнул Фельдшер.
Я обернулся.
Белый «фримен», как простыня. На лбу пот выступил, и смотрит умоляюще, сглатывает.
— Ты чего?
— Не спрашивай, просто давай уйдём.
Ну, раз такое дело, то дальше уточнять не надо: сразу на сто восемьдесят, и по своим следам. Так оно надёжнее. Дошли до пригорка, с которого я на село смотрел, «фримен» на землю уселся, флягу нащупал и присосался к ней.
— Вот что, брат. Ночевать я там не буду точно. Уж лучше здесь костерок развести и ночь не спать.
— Объясни, — потребовал я, как только Фельдшер отдышался.
— Прибило меня возле ближних домов. Так прибило, что сил нет, вспотел, как свин. Там хана, сталкер. Даже если шахты есть, нам до них не добраться. Нельзя там человеку быть. Это капут. Гарантия.
— Ну, с чего ты взял?
— Не знаю… это… опа! Смотри!
На посёлок быстро ложилась странная тень. Улица, дома, пруд на глазах потемнели, словно вдруг набежала грозовая туча, хотя небо уже несколько часов было равномерно серым, светлым. Сама земля пропотевала густыми синими сумерками, и в окнах домов было уже черным-черно. И меньше чем через пять минут в Тереховке вдруг наступила тёмная пасмурная ночь, столб темноты длинным, узким конусом ушёл в небо. И всё это в полной тишине.
Такого я раньше никогда не видел. В Зоне всякое бывает, и полностью привыкнуть к её фокусам сложно, хотя со временем и вырабатывается что-то вроде иммунитета к чудесам. Однако от вида тьмы средь белого дня, широкого круга глубокой ночи, в которую погрузилось селение, стало крепко не по себе. Или активировали мы какую-то редкую аномалию, или сама она периодически просыпалась, но прав Фельдшер в одном точно — если б задержались там, то в сталкерских картах стало бы над значком Тереховки на три крестика больше.
Сильнейший приступ дурноты начался вначале у Ереси, наверное, потому, что в посёлок он первый вошёл и покинул его последним. Парень упал на землю, захрипел, и из носа в траву часто закапала кровь. После него свалился и я — волна тошноты поднялась от желудка, отравила рот кисло-горьким, желчным привкусом, ослабели мышцы, а мир завертелся вокруг меня в сумасшедшей кадрили. Потом глухо охнул Фельдшер и, согнувшись, словно от удара под дых, вылил на землю только что выпитую воду, но на ногах устоял и, шатаясь, словно пьяный, добрёл до кривого деревца, где сбросил рюкзак.
От дурноты помутнело в сознании, глаза показались двумя раскалёнными шарами, едва умещающимися в глазницах. Земля, несмотря на то, что я лежал, вставала подо мной на дыбы, крутилась каруселью, бешено раскачивалась, и потому я старался вцепиться в траву, сухие корни, чтобы только удержаться, не свалиться с неё. Желудок крутило и рвало жестокими спазмами, чьи-то жёсткие, шершавые руки сдавили почки и, словно тесто, начали месить внутренности. От сверлящей боли почернело в глазах. Кажется, я заорал перед тем, как потерять сознание.
Когда слипшиеся глаза наконец открылись, я обнаружил, что лежу на боку недалеко от взгорка, лицо греет небольшой костерок, а вокруг уже стемнело.
— О, очухался… — Шатающийся, бледный Фельдшер подошёл ко мне, присел на корточки, подтащил к себе походную аптечку. — Ты как на нейростимуляторы реагируешь?
— Положительно… — прошамкал я непослушным, заложенным густой слизью ртом.
— Тогда держи укольчик. — «Свободовец» с треском сорвал оболочку с одноразового шприца, сломал носик ампулы, сноровисто сделал укол. — И таблетку под язык… не глотать, не жевать. Просто держи во рту… на вкус мерзость, но помогает на ноги встать.
Не знаю, какая уж там мерзость, но никакого вкуса я так и не почувствовал, да что уж там, даже таблетку не ощутил. Словно набили в рот мягких шерстяных тряпок, а язык и губы заложили похожей на тесто слизью. Ощущение пакостное.
— Фто… что с Ересью?
