— Плох Философ. Совсем никакой, в сознание не приходил. Не знаю, дотянет ли до утра. Мотор у него полчаса назад остановился, пришлось с толкача заводить… ну, ударом в гру… грудину. — Говорить Фельдшеру явно было трудно, пару раз он замолкал, коротко, утробно всхлипывал, борясь с рвотным позывом. — И… хрен его знает, что там было. Не радиация, точно, не пси-поле. Чем-то нас… очень странным накрыло в этом чёртовом селе. Ты лежи. Я к Философу пойду. Ему, по ходу, больше всех досталось, и надо смотреть.
Чтобы отплеваться от слизи, я положил белый кружок таблетки на тыльную сторону ладони, которой до этого провёл по лицу. На коже остались тёмные крошки засохшей крови. И стоило пошевелиться, как от нового приступа тошноты потемнело в глазах.
— Лежи, говорю, — повторил «свободовец».
Однако я уже поднимался, нашаривая оружие. Ночь на носу, и, как бы погано ни было, валяться нельзя. И спиной к огню, чтобы глаза привыкали к темноте, чтобы лучше видеть ночную Зону в слабом свете костра. Раз уж довелось ночевать под открытым небом, то до самого рассвета никакого сна, а постоянная готовность к круговой обороне. Одна из самых пакостных ситуаций — ночёвка вне укрытия, да ещё и в малознакомом районе…
То, что накрыло нас в посёлке, отпускать не собиралось. Было так плохо, что даже мысль о том, что, наверное, это уже хана, вызвала только вялый протест и что-то, отдалённо похожее на страх. Держать тело в вертикальном положении было всё сложнее, сознание лениво плавало по серой пустоте, и глаза никак не могли привыкнуть к темноте. Оружие периодически вываливалось из рук, и я, превозмогая нежелание двигаться, нашаривал его ощупью и снова пытался рассмотреть что-то в ночи, но видел только мутную клубящуюся черноту и оранжевый круг постепенно гаснущего костра.
Через целую вечность тяжёлого, тошного полусна я услышал, как свалился на землю и начал бредить Фельдшер. Как он весь остаток ночи громко требовал скальпели и зажимы, отчитывал нерасторопных помощников, ругался и просил, чтобы кто-нибудь включил свет в операционной, как похрипывал Ересь и тихо трещали угольки. Руки отказывались держать оружие, ставшее вдруг очень тяжёлым и скользким, и я уже много раз ловил себя на том, что сижу, сжимая в пустых ладонях воздух.
Да, это, наверное, хана… кто знает, какой неизвестной гадости успели схватить наши тела на той пустой улочке и что она с нами сделает… не в курсе, как контролёры или кровососы, но снорки и зомби раньше совершенно точно были людьми. И я то был в чёрной, ночной Зоне, то вдруг ясно, чётко видел ватманский лист с почти законченным чертежом и слышал беззлобное ворчание коллеги по поводу накрывшегося отпуска в Пицунде. А за окном кабинета снег, свежий, чистый, и стекло по краям взялось ледяными узорами, намекая, что уже через несколько дней Новый год, праздник, и пора бы сегодня уйти с работы чуть раньше, ведь дома ждут Маринка и дочка-егоза… Потом вдруг опять тошно, давит жгуче- болезненным спазмом желудок, и вот ты уже очнулся, понимая, что снова потерял автомат, но сил и желания искать его просто нет, и костёр погас, но всё так же громко бредит Фельдшер, зовёт медсестру, и тяжело хрипит Философ, значит, все пока живы. Пока… а сознание крутит и крутит калейдоскоп воспоминаний, перетасовывает их, как колоду старых, засалившихся карт, и швыряет их передо мной в каком-то диком, ненормальном пасьянсе. Хочется пить, но подняться и поискать фляжку я не могу. Остаётся только смотреть с самого краешка сознания за вихрями прошлого…
* * * — Этого было недостаточно, сталкер. Не с тем ты к нему пошёл. — И Болотный Доктор сменил на моём горячем лбу прохладную тряпицу. Инъекция «Жизни» уже вывела из организма несколько смертельных доз радиации, но не отпускала дикая слабость, и полопавшаяся волдырями кожа пока не хотела заживать… говорили мне, что даже стоять со мной рядом было опасно, что фонило, как от самого Саркофага. Хватило только сил дотащиться до «Ростка», потому что, наверное, шёл быстро, по своему маршруту, наплевав на все правила, да и на себя наплевав тоже. Кровью начало рвать ещё в Припяти, на границе Красного леса вколол я себе последний «Седатин-5» и мышечный стимулятор… к постам «Долгов» подошёл уже не своими силами, а на одних только медикаментах. Повезло мне. Крепко повезло, что Доктор тогда на «Росток» зашёл за детенышем какого-то чудного, редкого мутанта, не позволил убить его на Арене, а обратно в Зону выпустил. Рассказывали потом, что «долговцы» не посмели заступить Болотнику дорогу, отходили с его пути без слов, пряча глаза, хотя до этого грозились в пыль сапогами втоптать «мутантского лекаря». Потому что, наверное, никто до, да и после не видел Доктора в таком гневе. Нет, он не кричал, не бранился, а нахмурив брови и глядя прямо перед собой, просто шёл к зданию, где «долги» в своё время открыли Арену. И под этим холодным, прямым взглядом никто не дерзнул не то что задержать Болотника, но даже пикнуть, расходились в стороны суровые бойцы с Зоной, отворачивались, словно нашкодившие школяры при виде строгого пожилого учителя. После того случая и стал хиреть местный «Колизей», популярность Арены падала, и Седой, став генералом «Долга», первым же своим приказом ликвидировал это сомнительное заведение. И начали отловленных бандосов не с тварями Зоны стравливать, а просто стрелять у стенки после «аукционов».
— Этого было недостаточно, сталкер. Не то ты хотел и не того попросил.
— Его там нет, Доктор… Саркофаг… пуст… только кости кругом…
— Он есть, Фреон. Но если ты привык врать сам себе, то не жди, что Монолит тебя услышит и тебе явится. Желание ты себе внушил, и оно не стало истинным.
И Доктор снова водит по моим ранам синеватым камешком, от которого по телу разбегается шерстяное покалывание, и смотрит куда-то сквозь меня и что-то, по-моему, видит…
— Если ты сам не слышишь своего сердца, то как Камень сможет узнать от тебя правду, как он разберёт, чего же ты на самом деле хочешь, если в твоей душе пепел и бардак вместо желания, единственного, выстраданного, которое если не исполнится, то и жить больше ни к чему? Тебе нельзя было ходить туда, Фреон. Таким, как ты, он не явится. Такие, как ты, увидят в Саркофаге только гору сожженного и переплавленного мусора.
Без злости говорит Доктор, без осуждения, ровно и спокойно: «Таким, как ты». Просто рассказывает, печально качая седой головой.
— Доктор… я же дочку у него хотел попросить… неужели это желание мелкое? Неужели дочь вернуть — это пустяк? Что ты такое говоришь, Доктор? У меня ведь дочь умерла на Большой земле…
— Знаю. Если бы хотел ты этого на самом деле, то нашёл бы Камень.
— Ну а чего же я тогда хотел, а? — уже хрип из глотки, давит дыхание. — Чего?
— Всё сначала начать. Новую жизнь ты хотел, другую семью, другое призвание. Отбросить и забыть всё, что с тобой случилось, вернуться назад, в свою счастливую молодость, чтобы пойти оттуда совсем другой дорогой. Вот о чём кричит твоя душа, вот что должен ты был спросить у Монолита. Да только этого своего желания ты и сам не понял… потому и придумал, что дочку из мёртвых вернуть хочешь. Хуже всего, сталкер, самому себе врать…
— Не было его там… не было никакого Монолита… только грязь и пекло… мусор и разломанный бетон… нет его там…
— Ну, нет, значит, нет. Просто не ходи туда больше, сталкер. Не нужно тебе этого делать. И вообще… забудь об этой сказке. Ни к чему тебе мои… фантазии.
— Но ведь Камрад ещё до Третьей ходил и девчонку свою мертвую вернул… вернул ведь! — Слёзы больно вгрызлись в полопавшуюся кожу. — Живая она, из Зоны за руку её привёл, это как, а? Даже дозу не схватили. Говорят, уехали они, дети уже… как это, Доктор?
— Слышал такое… — Болотный Доктор отводит взгляд. — Болтают, наверное. Зато Живчик ни с чем вернулся, только всех своих ребят положил. Забудь, Фреон… просто выбрось из головы мои слова и живи дальше, не рви душу. Я замечтавшийся старик, болтающий невесть что…
— Сталкер… Фреон… ты глянь, чего тут есть, — слышится голос Фельдшера, и я с трудом открываю глаза. Серое утро, слабость, шершавая чугунная гиря перекатывается в черепе при попытке перевернуться на бок. Тошнит. Всё-таки вырубился я ночью, не смог «отстоять вахту», упал лицом прямо в траву, где
