— А ты поменьше думай. Нашел время об этом думать.
— Должен признаться, временами я сыт всем этим по горло.
— Не только ты. Каждый из нас мечтает о том времени, когда наконец можно будет спокойно сесть на задницу.
Я улыбнулся — неожиданно мне пришло в голову все то, о чем я передумал, ожидая Монтера, меня развеселило его наивное желание, и вдруг я понял, что даже когда кончится война и оккупация, мы еще долго не сможем, как он выразился, «спокойно сесть на задницу». Период борьбы за независимость окончится — это верно, но одновременно начнется нечто несравненно более сложное: борьба за власть в стране, разделенной на атакующие друг друга лагери, борьба напряженная и острая, в чем мы уже имели случай убедиться на собственной шкуре, — не будет оккупантов, но останутся люди из НСЗ, останемся мы, да еще кое-какие группировки, в зависимости от развития политической ситуации кто-то из нас — или они, или мы — должен будет сложить оружие, однако я знал, что ни та, ни другая сторона не уступит своих позиций без борьбы, а следовательно, пройдет еще немало времени, прежде чем исполнится желание Монтера, да и многих людей, мечтающих, наконец, покончить со всем этим и начать мирную жизнь.
Я смотрел на Монтера и видел, как на губах его появляется исполненная горечи улыбка.
— Уже во второй раз, — сказал он, — во второй раз в сочельник ждут меня дома жена и дети, а я провожу этот вечер на вокзале и совсем не уверен, увижу ли их еще когда-нибудь…
Я молча кивнул и бросил взгляд на запруженный людьми перрон, на присыпанные снегом пути, бегущие в сторону белых и холодных холмов, окружающих со всех сторон этот город, а потом — на усеянное звездами небо, чистое и гладкое, как ледышка. Мороз с каждой минутой крепчал, я поднял воротник и тщательно обмотал шарфом шею, на лацканы пальто лег иней, руки совершенно одеревенели, и мне пришлось поспешно их растирать, чтобы вернуть пальцам обычную гибкость.
— Теперь уже осталось недолго, — сказал Монтер.
— Что недолго?
— Скоро все это кончится.
— Безусловно. Поэтому и было бы очень глупо влипнуть именно сегодня…
Монтер наклонился ко мне и тихо добавил:
— Мы выбрали самое лучшее время. А это гарантия успеха.
— Да. До сих пор все сходило удачно.
— И сегодня сойдет.
Я пожал плечами.
— Впрочем, это не имеет никакого значения. Все равно дело надо довести до конца. Неизвестно только, зачем мы столько об этом болтаем.
Монтер снова улыбнулся.
— Мы просто устали, дружище. Наверно, поэтому.
Монтер был прав — мы устали, очень устали, все это длилось слишком долго, и мы не знали, сколько еще продлится, того и гляди, сами себя доконаем, нервы уже стали сдавать, еще немного, и я, наверно, пристрелил бы Ворона; его спас случай и то, что во мне теплилась какая-то надежда, что не все потеряно, но в следующий раз при подобных обстоятельствах нервы могут не вынести напряжения, и тогда действительно всему конец, поэтому следовало постоянно помнить об этом, я должен все время помнить, что в трудную минуту нас может выручить только спокойствие и присутствие духа.
Монтер вытащил пачку сигарет, я взял одну. Он зажег спичку и дал мне прикурить.
— Ну что за чертовщина с этим поездом?
— Целый день валил снег. Наверно, заносы. Застрял в сугробах и теперь еле ползет.
— А время летит.
— Летит. И нас в любую минуту могут накрыть.
— Сегодня облавы не будет.
— Ты в этом убежден?
— Есть сведения из верного источника.
— А Волк?
— Что Волк?
— Если он встретит нас на перроне, мы засыпались.
— Мои ребята не спускают с него глаз. Если он вздумает выйти на перрон, нас предупредят.
— А тут даже негде спрятаться.
— Не волнуйся, Хмурый. Не так уж он опасен, чтобы нам от него прятаться.
— И все же. Он ведь стрелял в тебя.
— Сегодня не осмелится.
— Он может натравить на нас полицию.
— Сегодня это исключено. Он так пьян, что света божьего не видит. А если даже и выползет на перрон, все равно не заметит нас в такой толчее.
— Ладно. В принципе это не имеет значения. Так или иначе придется до прихода поезда торчать здесь…
— Да, черт побери! Это верно.
Я неожиданно расхохотался, Монтер с беспокойством взглянул на меня:
— Что тебя так рассмешило?
— Знаешь, мне пришло в голову, что ведь я вполне мог оказаться на месте Волка, вот это меня и рассмешило.
— Да брось ты!
— Ты считаешь, что это невозможно?
— Конечно.
— Глубоко ошибаешься, друг.
— Не болтай глупостей.
— Но ведь я вполне мог оказаться у них.
— И ты работал бы с этими негодяями?
— Я ведь ничего о них не знал.
— Все равно в конце концов ты бы сообразил, с кем имеешь дело.
— Это верно.
— Тогда не о чем и говорить.
— Ты думаешь?
— Ну ясно, раз ты с нами, а не с ними, какой же смысл говорить об этом!
Мы разговаривали все время полушепотом — ни время, ни место не способствовали свободному обмену мыслей, тем не менее из того, что сказал Монтер, я мог сделать вывод, что мои сомнения ему совершенно чужды, он просто считал невозможным, чтобы я оказался в чужом лагере, а ко всем моим предположениям относился с юмором, впрочем, не таким уж добродушным, и я понял, что если бы вдруг открыл ему все то, о чем так часто думал, что казалось мне запутанным и туманным и что я с таким трудом пытался уяснить для себя, Монтер скорее всего счел бы меня чудаком, человеком сложным и непонятным, резко отличающимся от всех до сих пор известных ему людей, совершенно не способным воспринять самые простые и очевидные истины, — в этом не было ничего удивительного, у нас была общая цель, но шли мы к ней разными путями. У Монтера было уже то преимущество, что он был на несколько лет старше меня, начал свою сознательную жизнь в другое время и в совершенно иных условиях, чуть ли не с детских лет принимал участие в революционном движении. Тем самым судьба уберегла его от ловушек, в которые я так легко мог угодить по неведению, из-за плохого знания действительности и слабых с ней реальных связей — ведь до войны я жил вдали от людей, среди книг, красок и полотен, уже созданных мною и тех, что мне еще предстояло создать, в то время для меня существовал лишь мир собственной безудержной фантазии и я пребывал в каком-то полусне. Меня разбудили и вернули к реальной жизни отзвуки ружейных выстрелов, я увидел на улице окровавленных старцев, над которыми измывались с циничным хладнокровием; а однажды толстый фельдфебель в мундире
