а быть может, это был озноб, и мне пришлось крепко стиснуть зубы; я сел возле Монтера, напротив двери, и спросил:
— С грузом все в порядке?
— Да, — ответил Монтер. — Когда уходит поезд?
— Через полчаса.
— Успеем?
— Конечно. Успеем и поесть, и выпить по рюмке. Надо согреться. Мы совсем закоченели.
Я молча кивнул головой. В комнату с громадным подносом, уставленным тарелками, вошел хозяин «Какаду», на тарелках дымились внушительные порции жареной колбасы, на столе появился еще хлеб, соленые огурцы и бутылка водки. Хозяин молча наполнил рюмки и тотчас удалился.
— Я не буду пить.
— Ты что, записался в трезвенники? — спросил Монтер.
— Нет. Просто осторожность, — объяснил я. — Осторожность или предусмотрительность, как хотите. Мне надо ехать. Никогда не знаешь, что может случиться в дороге. И хотелось бы, чтоб голова была ясная. Это ты в состоянии понять?
— Все еще задираешься?
— А ты считаешь, что я не имею права отказаться от водки?
— Ах,
Он повернулся к товарищам и поднял рюмку.
— Ваше здоровье, ребята!
— Будь здоров.
Голодные и озябшие парни с удовольствием выпили и жадно набросились на еду. Мне не хотелось есть, я закурил новую сигарету и, с нетерпением ожидая, когда ребята кончат ужин, смотрел на них, на Монтера и поразился тому, как он изменился. Когда мы начинали нашу деятельность, он казался совсем молодым человеком, а сейчас ему можно было дать по меньшей мере лет сорок. Тогда это был красивый, стройный юноша, а теперь — пожилой человек с седыми висками. Боже мой, и не удивительно, такая работа могла хоть кого извести, ведь все это время мы жили в постоянной тревоге, нервы были напряжены до предела. Даже ночью мы должны были быть готовы к любым неожиданностям, даже сон не давал полного покоя. Сколько же лет миновало с нашей первой встречи с Монтером? Пять, девять, пятнадцать — нет, всего лишь три года; три осени, три лета, три зимы, а мне казалось, что прошла вечность.
Я сидел на стуле, лицом к двери, смотрел на Монтера и его друзей, нам пора было уходить из «Какаду», время набирало иной темп, теперь оно мчалось, словно бешеная собака, с каждой секундой приближая нас к отходу поезда; уже пробило восемнадцать часов, я беспокоился, но старался этого не показывать, нельзя же было лишать их возможности перекусить и передохнуть. Они ели молча, торопливо, не глядя по сторонам, отгороженные друг от друга молчанием, каждый был занят своим делом; я отлично понимал, что означает эта полная грозной сосредоточенности тишина — они тоже ощущали натиск времени, неумолимо толкавшего нас в этот вечер навстречу событиям, которые трудно было даже предвидеть, впрочем, их задача показалась мне сейчас по-детски легкой: они должны были проводить меня к поезду, только к поезду, а там, в течение трех долгих часов езды и трех долгих стоянок я был предоставлен самому себе. В конце пути меня должны были встретить люди и получить багаж — так замыкался круг неотложных дел этого дня, который все еще длился и должен был длиться до полуночи.
Итак, я сидел неподвижно на стуле, лицом к двери, прислушивался к доносившимся из коридора голосам и смотрел на Монтера и его людей.
Впервые я встретил Монтера три года назад, и встреча эта так же, как и сегодня, в сочельник вечером, не была случайной, она была тщательно подготовлена, хотя все делалось помимо нас. Мы встречались вот уже года три, но ничего до сих пор не знали друг о друге — ни он обо мне, ни я о нем, — не знали даже, как кого зовут, и несмотря на то, что вместе участвовали во многих опасных и трудных делах, оставались чужими. Для меня Монтер был лишь Монтером, тридцатилетним худощавым человеком с продолговатым лицом и очень красивыми глазами, в которых, кроме холодной сосредоточенности, ничего нельзя было прочесть; его биография для меня не существовала, я знал лишь один ее раздел, относящийся к совместной нашей деятельности, но этого было мало, слишком мало, чтобы по-настоящему составить представление о человеке; не ведая о том, каким он был в действительности, я не мог его ни любить, ни не любить, мне неизвестны были его взгляды, я понятия не имел о том, что он думает, и поэтому он был для меня таким же чужим, как, наверно, и я для него. Для него я был просто Хмурый, мужчина неопределенного возраста — а мне исполнилось всего двадцать четыре года, — без имени и фамилии, встречались мы довольно редко, это были короткие, поспешные встречи, опасность, навстречу которой мы шли, сближала нас ненадолго, только на время совместной операции. Еще меньше я знал о его людях, которых он привел с собой в малый зал «Какаду», их я вообще видел впервые, Монтер всякий раз приводил с собой новых ребят, и я имел все основания предположить, что прежних уже нет в живых. Подумать только, что я должен был полностью положиться на этих незнакомых людей, вверить им свою судьбу, свою жизнь, а эти молодые парни принимали участие в делах, о которых я не рассказал бы даже самому близкому другу, если бы он у меня был, но тем не менее я им верил, — это было даже забавно, я сидел в малом зале «Какаду» и ждал, когда они наконец будут готовы двинуться вместе со мной в путь и позаботятся о моей безопасности, пока я не окажусь в купе поезда, — да, это было забавно, но если бы в тот зимний вечер я вдруг оказался в ловушке, эти ребята должны были отвлечь внимание полиции на себя, стать под обстрел противника, и все ради меня, ради человека, о котором они ничего не знали.
III
Наконец произошло то, чего я ждал вот уже несколько часов: я прибыл на вокзал и, чтобы получше оценить обстановку, задержался на несколько минут в главном зале. Со всех сторон меня окружала шумная толпа пассажиров, ожидавших прибытия поездов. Где-то неподалеку кружил Монтер со своими людьми, он рыскал, высматривая полицию, а я протиснулся к газетному киоску и, поставив на пол тяжелый кожаный чемодан, потребовал
— Слушай, Хмурый, мы должны сейчас же идти на перрон. Иного выхода нет.
— Что случилось?
— В буфете сидит Волк из НСЗ[10].
— Он тебя видел?
— Нет.
— Проклятие! Не хватало еще, чтобы мы встретились в поезде.
— Он не поедет.
— Откуда ты знаешь?
— Сидит с какими-то подозрительными типами и выпивает. Уже здорово накачался. Еле на ногах стоит, а потом — у него в этом городе семья. Нет, в сочельник он никуда не двинется.
— Ты уверен?
— Безусловно! Не зря же он носит на груди медальон с изображением божьей матери. Сегодня у них
