заблуждался. Убийство никогда не очищает человека. Оно еще сильнее обостряет чувство опустошенности, и мы приходим к убеждению, что вокруг нет ничего постоянного. Мы все умрем. Мы умираем ежедневно. Если бы ты, девчонка, знала, каким будет твое лицо через два десятка лет, ты бы сейчас чувствовала себя еще хуже. Зачем обманываться? Мы неизбежно движемся к предназначенному, даже не замечая пути, по которому бредем, словно слепцы. Сегодня мне дважды угрожала опасность, а ведь все, что я пережил, было лишь прихотью судьбы, она всегда насмехается над нами, когда мы совсем этого не ждем. Но беспомощнее всего мы оказываемся перед лицом времени. Нам никогда не известно, что принесет ближайший час. Несмотря на это, мы все же продолжаем свой путь, по-прежнему надеясь, что осуществим наши намерения. Это придает нам силы, а они нам так нужны, чтобы справиться с жизнью. Надежда! Надежда… Самое худшее, что было сегодня, уже позади. Я все-таки доберусь со своим грузом до места».
— Как вас зовут?
Она внезапно отодвинулась и недоверчиво посмотрела мне в лицо.
— Почему вы об этом спрашиваете?
— Не знаю, — признался я искренне. — Сам не знаю почему.
Первый раз за все время девушка рассмеялась.
— Какой вы смешной, — сказала она с нежностью. — Меня зовут Эва.
— Красивое имя.
— А вас?
— Что?
— Как вас зовут?
— Алик, — быстро ответил я. — Просто Алик…
— Это сокращенно. А полностью?…
Я молчал, думая, что же ей ответить, мне всегда становилось неловко, когда речь шла о моем имени. Оно и в самом деле было ужасным. Единственное, за что я упрекал в душе свою мать — это за то, что она дала мне при крещении такое имя. Его, наверно, носил самый большой озорник среди всех святых.
— Знаю, — заявила она обрадованно. — Вас, наверное, зовут Александр, правда?
— Возможно, — засмеялся я с облегчением. — Пусть будет по-вашему.
— Да. Александр — красивое имя.
— Я очень рад.
— Алик, — повторила она в раздумье лучше.
— Что вы делаете в праздники? — спросил я быстро, чтобы переменить тему разговора.
— Ничего. Сижу дома.
— И никуда не ходите?
— Нет.
— В Кракове у вас нет ни друзей, ни знакомых?
— Нет.
Я отодвинулся от окна и посмотрел на Эву. Она красива, это я заметил еще тогда, когда помогал ей забраться в вагон, но не это было главное — больше всего меня привлекало в ней какое-то особое выражение задумчивости и грусти, делавшее ее небольшое овальное личико по-детски беспомощным и печальным. Я все больше ценил в женщинах доброту и нежность — этих качеств мне самому постоянно не хватало, а потребность в них росла тем сильнее, чем чаще я сталкивался с жестокостью окружающей действительности, порождавшей во мне ненависть, беспощадность и какое-то бесконечное чувство внутренней опустошенности. Я как бы инстинктивно искал в людях доброту, во мне самом ее осталось очень немного, наверное, именно поэтому я так ценил это качество в других и, сталкиваясь с ним, становился совершенно безоружным.
— Мне хотелось бы еще когда-нибудь с вами встретиться, — сказал я тихо.
— В самом деле?
— Я говорю совершенно серьезно.
Она улыбнулась.
— Если вам этого хочется, мы можем сговориться.
— Да, — поспешно произнес я. — Да.
— Ну так когда же?
Я сделал рукой неопределенный жест:
— Завтра, послезавтра…
— Завтра во второй половине дня.
— Хорошо.
— А где мы встретимся?
— В Сукенницах[14] или у почты, а может, на Рынке под елкой?…
— У главного почтамта, — сказала она шепотом. — В четыре часа дня…
— Хорошо. Я буду ждать вас.
Мы улыбнулись друг другу. Я был доволен, девушка оказалась очень милой и не строила из себя идиотки, мне не пришлось ее долго уламывать, не нужно было объяснять, почему я хочу с нею встретиться, к моему предложению она отнеслась просто и естественно, и мне это было приятно. Я посмотрел на часы и, удивляясь тому, как быстро прошло время, выглянул в окно, перед глазами мелькнули темные глыбы строений, а через минуту и трубы фабрики — мы были уже в предместье Кракова. Пассажиры, видно, тоже поняли, что до вокзала недалеко, и вся масса людей сразу пришла в движение, каждый хватал свои чемоданы и узлы, пытаясь пробиться поближе к двери, кто-то зажег свечу, и из мрака вынырнули измученные и разгоряченные лица, неожиданно возникший в вагоне галдеж еще более усилился — в самом углу купе, возле огромной груды чемоданов двое мужчин с остервенением тузили друг друга, они делали это неуклюже и молча, столкнули во время потасовки свечу, и в купе снова воцарился мрак.
— Люди, — закричала какая-то женщина. — Люди! Побойтесь бога! Мало того, что вас немцы бьют, так вы еще сами убиваете друг друга! Разве так можно?!.
Эва стояла, прижавшись ко мне, а я заслонял ее, стараясь оградить от едва державшихся на ногах мужчин, это продолжалось довольно долго, пока наконец, не выдержав, я не закричал со злостью:
— Прекратите же, наконец, дьявол вас побери! Подождите, пока поезд не остановится!
Мой вопль подействовал, в тесном купе драться было бессмысленно.
— Это уже Краков? — удивилась Эва.
— Да.
— Боже мой, как быстро летит время…
— Мы подъезжаем к вокзалу.
Поезд остановился у четвертого перрона, я вышел из вагона первым — и тут же наскочил на расставленных вдоль всего поезда полицейских. У входа в туннель я заметил еще патрули СД, жандармерии и агентов гестапо в штатском, хотел было вернуться в вагон, но не смог — ринувшиеся к выходу пассажиры уже забили весь проход, я невольно попятился и поймал удивленный взгляд Эвы, которая стояла и ждала меня. Я направился в ее сторону и на ходу бросил:
— Не подходите ко мне! Она покорно кивнула, в ее глазах мелькнул страх, поспешно миновав ее, я смешался с медленно двинувшейся в сторону туннеля толпой. У лестницы образовался затор, немцы задерживали всех мужчин с большим багажом и под вооруженным эскортом отсылали на другую сторону перрона. Было ясно, что идет тщательная проверка, я нерешительно потоптался на месте, а потом быстро повернул назад а, пробиваясь сквозь парализованную от страха толпу, ринулся в обратную сторону, но не пройдя и нескольких метров, вынужден был снова остановиться — полицейские патрули то и дело врывались в толпу и выхватывали из нее мужчин, казавшихся им подозрительными.
