друг друга, и все время вспыхивали ссоры. Я стоял между двумя рядами сидений, недалеко от входа, а на моем чемодане сидела девушка, которую мне с трудом удалось втащить в переполненный вагон, за окном виднелись темные силуэты мужчин, ехавших на подножках и державшихся за поручни, снег уже перестал падать, но ветер не стих, я знал, как они должны были себя чувствовать, и то и дело с тревогой поглядывал в окно, пересчитывая темные силуэты согнувшихся и неподвижных людей, как бы проверяя, все ли уцелели под напором ледяного порывистого ветра. В какой-то момент пассажиры принялись напирать в сторону двери с такой силой, что столкнули девушку с чемодана, и она, теряя равновесие, всей своей тяжестью навалилась на меня, потом с трудом встала на ноги, и я почувствовал ее быстрое, прерывистое дыхание.
— Боже мой! — закричала она в ужасе. — Отодвиньтесь от двери, а то вас вытолкнут из вагона!
Ухватившись рукой за железную скобу, поддерживающую полку, я ласково ей сказал:
— Не бойтесь. Мы не выпадем.
Возня и шумиха в купе не прекращались, девушку толкнули в спину так сильно, что наши лица на мгновение сблизились.
— Извините, — шепнул я ей и крикнул во мрак неосвещенного купе: — Что у вас там творится, черт побери?!
— Бабе приспичило! — откликнулся тотчас из толпы чей-то голос. — В такой давке!
— Дайте ей горшочек! Люди, у кого есть какой-нибудь горшочек?!
В купе раздался взрыв смеха.
— Чтоб тебе сдохнуть, прохвост этакий! Решил надо мной посмеяться?
— А вы не можете потерпеть до станции?
— Я уже два часа терплю. Больше не могу.
— Люди! Побойтесь бога! Дайте женщине какой-нибудь горшочек!
— Бутылка устроит?
— Бабе бутылка не годится. Лучше бы ей дать горшок.
В купе снова раздался громкий смех, а потом в темноте послышался звук пощечины.
— Как вы смеете? Рукам воли не давать!
— Молчи, ублюдок паршивый! Я тебе покажу, как над женщиной измываться!
— Я тебе не «ублюдок»!
— А то кто же?
— Эй, баба, заткнись!
— Я тебе покажу «бабу»! Вот вернусь — узнаешь. Чтоб тебе до места не доехать, хулиган проклятый!
Некоторое время еще продолжалась глухая возня, но в конце концов крикуны угомонились, пассажиры вернулись к прерванным беседам и вагон наполнился монотонным говором.
— Боже! — вздохнула девушка. — Какими недобрыми стали люди.
Я молча взглянул на девушку, ее измученное и бледное лицо было похоже на сонное и грустное личико усталого ребенка. Из-под меховой шапочки выбивались непослушные локоны золотистых и мягких волос, на какую-то секунду, когда она повернула голову, они коснулись моих губ.
— Далеко едете? — спросил я шепотом.
— В Краков.
— Я тоже, — сообщил я. — А вы постоянно живете в Кракове?
— Да. С начала войны.
— А до войны?
— Что до войны?
— Где вы постоянно жили?
— В Варшаве.
— Я люблю этот город.
— А я нет.
— Почему?
— Я потеряла там отца и двух братьев.
— В Кракове вы живете с матерью?
— Нет. Мать я потеряла еще в тридцать девятом. Во время бегства, — объяснила она с удивившим меня спокойствием.
Послышался гудок паровоза, я выглянул в окно и посмотрел на темные, уцепившиеся за поручни дверей фигуры, на белое бесконечное поле, на снег, бешено клубившийся у самых колес мчавшегося поезда.
— У меня тоже нет семьи, — сказал я. — Так же, как у вас.
Вдруг я почувствовал, как девушка доверчиво и мягко прижалась ко мне всем телом, голова ее покоилась на моем плече. В первое мгновение мне показалось, что в этой духоте и давке ей стало плохо, но когда она подняла свое спокойное и чистое лицо, меня неожиданно захлестнул прилив огромной нежности, захотелось коснуться ее щек, провести рукою по волосам, но я не сделал этого, ведь она могла неправильно истолковать этот мой порыв и заподозрить меня в чем-нибудь.
«Во всем виновата война, — подумал я. — И усталость, и отчаяние, и страдания, и страх, постоянная неуверенность в завтрашнем дне. Люди стали плохо относиться друг к другу, но ведь не все. Скоро война кончится. Ждать осталось недолго. Вслед за зимой приходит весна, а с нею возвращается надежда. Эта девушка молода. Забудет. Так же, как и я стал забывать».
Подумав об этом, я неожиданно понял, что не смогу в эту минуту представить себе лица умершей матери, и мне стало не по себе.
«До сих пор это мне всегда удавалось, — признался я себе с горечью. — Всегда. Стоило лишь захотеть — и я отчетливо видел ее лицо. Стоило только закрыть глаза и подумать о ней. А теперь этого мало. Время делает свое дело, оно стирает даже то, что мы хотели бы помнить всю жизнь».
— Далеко еще до Кракова? — тихо спросила девушка.
Я взглянул на часы.
— Через полчаса мы должны быть на месте.
— Вы едете к родным?
— Нет. Я же вам говорил, что у меня нет семьи.
— Я думала о дальних родственниках. Всегда есть какие-нибудь дяди или тети, к которым можно приехать…
— Нет. В Кракове у меня нет никаких родственников.
Она беспомощно покачала головой; через мое плечо она смотрела на исчезавшую за окном поезда серебристую и расплывчатую полоску земли.
— Это, может, даже лучше, — сказала она задумчиво. — Иногда лучше, что никого нет.
— Почему вы так думаете? — удивился я.
— Тогда ничто не напоминает о прошлом, — ответила она с грустью. — Особенно в такой вечер, как сегодня. Сочельник… Это слово вызывает столько воспоминаний. И когда находишься в таком положении, как я, временами в душе происходит нечто, чему даже трудно найти название. Только среди людей мы по- настоящему отдаем себе отчет в том, что потеряли. Боже мой! Боюсь, что я уже никогда в жизни не буду радоваться праздникам. В эту минуту я думаю о сочельнике с ненавистью…..
— Вы все это забудете, — отозвался я ласково. — Наверняка забудете.
— Что?
— Все, — пояснил я. — Со временем в человеке умирает все — и дурное и доброе. И это хорошо. Иначе люди просто сошли бы с ума…
— Да, — шепнула она. — Возможно, вы правы.
Я улыбнулся. «Ты слишком мало живешь на свете, девочка, чтобы рассуждать об этом, — подумал я. — Когда-то я думал точно так же, а ведь забыл. И так же, как ты, в эту минуту, был преисполнен ненависти к миру и людям. Я чувствовал себя обворованным. Словно богач, у которого в один прекрасный день украли все состояние. И мне казалось, что для меня уже ничто не имеет смысла в этом мире, вдруг опустевшем и враждебном. Я ненавидел и убивал. На первых порах меня это устраивало. Я думал даже, что нашел в этом себя, беру реванш за все причиненное мне и моим близким зло, но вскоре обнаружилось, что я
