назначения этого груза. Но зато я уже знал, что вы сюда вернетесь. Достаточно было уведомить обо всем остальных пассажиров, моих земляков, и вагон этот стал бы для вас ловушкой. Однако я этого не сделал…
— Почему?! — воскликнул я в бешенстве. — Почему вы этого не сделали?!
— Вы спрашиваете об этом уже второй раз.
— Да.
Офицер пожал плечами.
— Наверно, у меня есть на то свои причины, — ответил он мягко.
— Может, вы не сделали этого из-за своих польских друзей?
Он улыбнулся.
— Конечно, это также имеет значение, — тихо произнес он. — Я как раз еду к ним. Они пригласили меня на праздник. Вы понимаете, что это значит? Я проведу с ними сочельник.
— Боже мой, как трогательно! — сказал я с нескрываемой ненавистью. — Проклятые польские патриоты и слащавый сентиментальный немец за общим праздничным столом…
Офицер побледнел, строго взглянул на меня, на мгновение мне показалось, что он пришел в ярость, но, видно, сдержался; он сидел с низко опущенной головой, а когда вынимал сигарету и закуривал, было заметно, как дрожат у него руки.
«Проклятие, — думал я с удивлением. — Что за странный человек! А может, он действительно говорит правду? Но если так, его нельзя больше дразнить. Никогда не известно, какой у человека запас доброй воли. Если я буду продолжать провоцировать его, в конце концов в нем проснется зверь и тогда все станет намного опаснее. Добрый немец, черт побери! — мысленно выругался я. — Добрые польские патриоты! Проклятые, облеванные патриоты! Сидят дома и ждут немецкого майора, чтобы сесть с ним за рождественский стол, а тысячи порядочных ребят слоняются по свету в эту проклятую зимнюю стужу. Меня тоже ждут, — подумал я вдруг с волнением. — Но совсем по-другому. Они полны тревоги, и у них нет никакой уверенности, что я вообще вернусь. Ни я, ни они — мы никогда не знали, встретимся ли еще раз. Милые, дорогие люди! Как я хотел бы сегодня быть с ними или хотя бы еще раз в жизни с ними увидеться. Девочки, наверно, наряжают елку. Мать их стоит на кухне и с тревогой думает обо мне. Ждет. Если вернусь — заплачет. Весь ее страх и волненье выльются в слезах. Патриоты, — подумал я с ненавистью, — проклятые польские патриоты! И еще этот сентиментальный, изолгавшийся немец, который, видите ли, не желает меня прикончить только потому, что хочет со спокойной совестью сесть за рождественский ужин».
— Прошу извинения, майор, — неожиданно сказал я. — Я не должен был так говорить.
Офицер молчал. Он посмотрел на меня потухшим взором.
— Мне понятна эта ненависть, — тихо произнес он. — И я вовсе ей не удивляюсь.
— Я выйду на ближайшей остановке.
Он кивнул, а потом сказал:
— А я думал, вы едете в Краков.
— Нет, — соврал я. — Не в этот раз.
— Сейчас будет Тунель?
Я взглянул на часы.
— Да. Через несколько минут мы должны быть на месте.
— Что вы будете делать, если на вокзале облава?
— Не знаю, — ответил я раздраженно. — Я никогда не задумывался над тем, что может случиться. В конце концов как-нибудь выйду из положения.
— Понимаю.
— В каком кармане пальто вы спрятали пистолет?
Офицер кивком головы указал наверх, туда, где на полке лежали два кожаных чемодана.
— Пистолет вместе с поясом лежит между чемоданами.
— Не в кармане? — удивился я.
— Я же вам сказал, — неохотно ответил майор. — Впрочем, можете проверить.
Лениво встав с места, я бросил взгляд на полку, где в глубине заметил пояс, кобуру и торчавшую из нее рукоятку парабеллума.
— Порядок, — бросил я, слегка смущенный. — Надо было сказать об этом с самого начала. Я думал, что пистолет у вас в кармане.
— Нет.
— Ну вот и хорошо.
Поставив пистолет на предохранитель, я сунул его во внутренний карман пальто, потом снова сел на место и поудобнее откинул голову на мягкую спинку кресла. Я чувствовал себя бесконечно усталым, какая-то сонливая леность охватила меня, и я с большой неохотой думал о том, что через минуту придется уйти из этого купе, но считал это необходимым, создавшееся положение никак нельзя было затягивать дольше.
«Все с самого начала шло кувырком, — думал я, — Монтер уже выдохся, из-за него мы все чуть не влипли сегодня. Еще месяц-другой такой работы — и парень непременно попадется. Все это слишком затянулось. Ни у кого уже нервы не выдерживают. Если этот проклятый немец меня обманул, я прикончу его. Если он задумал отдать меня в руки полиции, то выйдет вслед за мной на перрон, тут я его и прикончу».
Я смотрел на майора, который по-прежнему неподвижно сидел напротив меня и, приоткрыв заслонявшую окно темную занавеску, бесстрастно взирал на белизну проносившихся за окном сугробов, нанесенных непрекращавшейся метелью. Потом за окнами исчезла эта яркая белизна, поезд мчался во мраке, а стук его колес вдруг ослабел и стал глуше.
— Въезжаем в туннель, — сказал майор. — Через несколько минут будет станция.
Встав со своего места, я снял с полки тяжелый чемодан, поставил его около двери, но из купе в коридор не выходил, ждал, пока поезд не остановится. Колеса стремительно застучали на стрелках, донесся пронзительный гудок паровоза — мы подъезжали к станции.
Я повернулся к майору:
— Я выхожу. Если вы выйдете за мной, я сразу пойму, что это значит. Предупреждаю вас, чтобы не было недоразумений.
Офицер кивнул.
— Прощайте, — холодно ответил он. — Я солдат. И так же, как и вы, не выношу полиции. Может, хоть это убедит вас в том, что у меня нет никакой охоты заниматься всем этим делом?
— Нет, — засмеялся я, — нет, майор. Мне никому нельзя верить. Вы меня понимаете?
— Да.
— Поэтому и прошу не выходить из вагона. Я могу это неправильно понять.
— Да. Я буду помнить об этом.
— Можете рассказать о нашей встрече своим польским друзьям, — сказал я не без язвительности. — Наверно, это их страшно рассмешит.
— Вы лучше подумайте о себе, — глухо ответил майор. — Перед вами дорога. И никогда не знаешь, что может случиться.
— Да, — согласился я. — Прощайте. Буду помнить о предостережении.
Майор не отозвался, он смотрел на меня, насупив брови, но на лице его я не заметил злобы, оно выражало лишь усталость и горечь.
V
Без особых осложнений я вернулся на свое старое, место, в купе польского вагона, и снова очутился в невероятной толчее, среди деревянных скамеек, чемоданов и напирающих со всех сторон пассажиров; духота в купе была страшная, а нетерпеливые и раздражительные от усталости люди немилосердно толкали
