нашего контроля, мы ревниво относимся к каждому часу и даже в пустяках действуем с достойным удивления усердием, ибо непрестанно растет наше убеждение в том, что все, что мы делаем, может оказаться последним делом нашей жизни; мы ревнуем к каждой минуте, наши чувства обострены, мы замечаем вещи в их действительном измерении и форме, незаметной для других людей, которые в слепой заносчивости похотливых и здоровых животных совершенно не считаются с таинственной сущностью смерти, хотя она и дремлет в нас уже с момента нашего зачатия, когда мы находимся еще в лоне матери…
— Каждый верит в то, что он не умрет.
— Вот именно, но разве можно представить себе нечто более абсурдное? Нам ведь лучше известно, как все обстоит на самом деле, мы сталкиваемся со смертью каждый день, не говоря уже о том, что с самого рождения носим ее в себе и каждое мгновение приближает нас к окончательной развязке, наша судьба заранее предопределена, так или иначе мы должны в конце концов умереть; однако всякий раз, когда мы отдаем себе в этом отчет, нас охватывает тревога, что, быть может, та единственная жизнь, которая нам дана, будет попусту растрачена, лишена всякого очарования и смысла, — и мы начинаем лихорадочно искать для себя места на этой земле, какую-то цель, которая оправдала бы наше существование. И при этом, конечно, совершаем великое множество ошибок, на каждом шагу спотыкаемся о собственное несовершенство, попадаем в тупики, из которых, казалось бы, нет выхода, но в конце концов оказывается, что все это было необходимо, наш личный опыт суммируется и растет, и только тогда мы начинаем постепенно открывать истинный механизм мира, значительно более простой, чем это могло бы казаться на первый взгляд. Сначала нас это немножко пугает, но мы и с этим осваиваемся, а когда находим, наконец, отвечающий нашей жизни ритм, когда определяются наши убеждения и взгляды, в один прекрасный день нас вдруг ждет жестокое потрясение, ставящее перед лицом совершенно новых фактов и проблем, наши воззрения оказываются под угрозой, мы начинаем их защищать, чтобы не очутиться в конфликте с собственной совестью, с собственным пониманием проблем мира, и попадаем в положение преследуемого зверя — обреченные на смерть, беспомощные и одинокие. Сколько же в связи со всем этим рождается проблем, как часто только тогда, перед лицом различных, неожиданных и трудных испытаний, с которыми нам приходится сталкиваться чуть ли не ежедневно, мы получаем возможность по-настоящему убедиться, на что мы способны. Вы, конечно, по-прежнему молчите. А жаль. Тем самым вы налагаете на меня обязанность говорить за нас обоих, и это бесспорно значительно обедняет предложенную мною тему, ибо мои наблюдения и ваш нелегкий, но несомненно интересный опыт должны резко отличаться друг от друга. Что же мне остается делать? Придется вести начатый разговор, дорога впереди длинная, а вы все еще — совершенно непонятно зачем — продолжаете пугать меня своим револьвером, хотя я вовсе не намерен давать вам повод проявить свои способности стрелка, я верю на слово, верю, что вы относитесь к тому разряду стрелков, которые так же, как и я, никогда не промахнутся. Но мы отвлеклись от темы. Теперь вы сами видите, как много забот мне доставляет ваше упорное молчание, мне трудно не потерять ход мысли, а вы не хотите помочь. Но не будем отвлекаться, я ведь собирался говорить о нас, о людях обреченных, о людях-жертвах, которых случайное стечение обстоятельств столкнуло в одном купе скорого поезда, я собирался говорить о своих наблюдениях, они, быть может, хоть в какой-то мере совпадут с вашими наблюдениями, но в самом деле не знаю, с чего начать. Мне в эту минуту приходит в голову великое множество проблем, суть которых заключена в таких односложных определениях, как: страх, борьба, полиция, оружие, пытка, тюрьма, западня, измена — и, наконец, смерть. Не знаю, обратили ли вы внимание на то, что некоторые слова приобрели для нас особое значение, впрочем, я назвал только часть, все их даже перечислить невозможно, это заняло бы слишком много времени, но любое из них назойливо ассоциируется с какими-то ситуациями, в которых мы уже некогда оказывались или, что хуже, которые нам еще предстоят; это опасные слова, враждебные слова, мы их не любим и охотнее всего, если б только это было возможно, вычеркнули вообще из словаря. А есть еще слова-фетиши, мы произносим их неохотно, внутренне противясь, уже само их звучание вызывает в нас дрожь страха, не правда ли, чувство страха одно из тех, с которым мы сталкиваемся повседневно, оно не покидает нас даже ночью, даже во сне, мы не в состоянии защититься от него, однако же и не позволяем ему овладеть нами до такой степени, чтобы чувствовать себя униженными. В последнее время все чаще приходится слышать разговоры о том, что жизнь не имеет смысла — и вы, наверно, сталкивались с этим, — но обратили ли вы внимание, кто высказывает подобные суждения? Чаще всего люди, которые никогда даже не пытались задуматься над сущностью жизни и не умели придать ей смысл. Именно среди них оказываются потенциальные самоубийцы, готовые при мало-мальски подходящих обстоятельствах проститься с миром, их особое усердие в принятии крайних решений должно вызывать сомнения, ибо что может быть легче, чем уклониться вовремя от всякой ответственности за собственные ошибки, укрыться от конфликтов окружающего нас мира и страха перед дальнейшим опытом, которого мы не в состоянии даже предвидеть? Но разве именно не в том все очарование нашего существования, что каждый следующий день является для нас тайной, что он несет с собой новые события, перед лицом которых только мы и можем по-настоящему узнать себя? Умереть мы всегда успеем, это всего лишь вопрос времени. Намного труднее жить, стойко держаться в этом полном ловушек и опасностей мире, бороться за то, чтобы удержать собственные позиции и не дать сломить себя превратностям судьбы. Все мы окружены врагами, обречены на смерть, одиноки — это верно, но пока мы защищаемся, боремся за сохранение своего человеческого достоинства, жизнь имеет смысл. Разве я не прав?
— Да, — признал я с нетерпением. — Только я не понимаю, зачем вы со мной об этом говорите.
Офицер улыбнулся.
— Нам всем так редко удается искренне поговорить о некоторых проблемах.
— Только поэтому?
— Нет. Мне интересно было также познакомиться с вашими взглядами.
— Это все?
— Нет, я говорил еще, чтоб убить время.
— Увы. Время убивает нас.
— Я употребил риторический оборот. Но вы ведь поняли, о чем шла речь…
— Вы прекрасно говорите по-польски…
Майор кивнул и снова улыбнулся.
— Люблю эту страну, — признался он. — Я родом из Вены, но до войны долго жил в Польше. Почти шесть лет. В Кракове я изучал славистику. Так же хорошо я говорю и по-русски.
— Понимаю.
— В Польше у меня много друзей.
— Даже сейчас?
Он поколебался.
— Да, — ответил он, на мгновение задумавшись, — даже сейчас. Несмотря на все. Многих, правда, я потерял, но есть и такие, которые понимают создавшуюся ситуацию и по-прежнему поддерживают со мной дружеские отношения. Меня это радует. Я люблю вашу страну и полон уважения к ее народу, несломленному и гордому.
Я взглянул на офицера с интересом, подозревая, что под этой изысканной и галантной маской вежливости кроется хищный игрок, лишь ожидающий удобного момента, чтобы бросить на стол все козыри; так я думал, но не придавал этому особого значения, ибо все еще имел над ним перевес, а его монолог вызвал во мне только больше подозрений и недоверия.
— Это вам не удастся, майор, — тихо произнес я.
— Что?
— Усыпить мою бдительность.
Офицер скривился.
— Ничего вы не понимаете, молодой человек, — сказал он с горькой иронией. — Я мог вас уничтожить. Я все видел. Когда вы садились в вагон и я помогал вам поставить на полку чемодан, я знал, что вы поляк. И сразу догадался, что вы любой ценой стремитесь избежать встречи с полицией. Я вам помог. Потом вы перешли в другой вагон. Должен сказать, что это меня очень обеспокоило. У меня не было уверенности, что вы не выскочили из поезда, а также, что в этом чемодане нет бомбы, которая могла взорваться в вагоне. Я заглянул в чемодан, его содержимое не было для меня неожиданностью. Я только ошибся относительно
