«Но почему? — спросил он. — Почему вы хотите его убить?»
«Кто этот человек?» — спросил Андропова Брежнев.
«Не обращайте на него внимания, — огрызнулся Суслов. — Стреляйте же скорее, прикончите ублюдка!»
«Хорошо,» — сказал Андропов.
Он тщательно прицелился, и Зайцев не смог ничем ему помешать, хотя и находился совсем рядом. Затем председатель КГБ нажал спусковой крючок.
Зайцев оказался уже на площади. Первая пуля попала в ребенка, в мальчика, шедшего справа от священника, и тот беззвучно рухнул на брусчатую мостовую.
«Не в него, идиот, — целься в священника!» — словно бешеный пес взвизгнул Михаил Суслов.
Андропов выстрелил снова, на этот раз попав в маленькую белокурую девчушку, стоявшую слева от священника. Ее голова словно взорвалась красным облаком. Зайцев склонился над девочкой, желая ей помочь, но она сказала, что с ней все в порядке. Оставив ее, Зайцев вернулся к священнику.
«Берегитесь же!»
«Чего я должен беречься, мой юный друг? — ласково спросил священник. Он повернулся к детям. — Идемте, дети мои, сейчас мы увидимся с господом.»
Андропов выстрелил снова. На этот раз пуля попала священнику прямо в грудь. На белой одежде появилось кровавое пятно, размером и цветом похожее на бутон розы. Священник поморщился, но продолжал идти вперед, ведя за собой детей.
Еще один выстрел, еще один розовый бутон на груди, слева от первого. Священник замедлил шаг, но упорно шел дальше.
«Вы ранены?» — спросил Зайцев.
«Ничего страшного, — ответил священник. — Но почему ты его не остановил?»
«Но я же пытался!» — возмутился Зайцев.
Остановившись, священник обернулся и посмотрел ему прямо в глаза.
«Да?»
В это самое мгновение третья пуля поразила его в самое сердце.
«Да?» — снова спросил священник.
Теперь все дети смотрели не на него, а на Зайцева.
Очнувшись, Олег понял, что сидит в своей кровати. Часы показывали без нескольких минут четыре утра. Олег обливался потом. Ему оставалось только одно. Встав с кровати, он сходил в туалет, справил малую нужду и прошлепал босиком на кухню. Налив стакан воды, он сел у мойки и закурил сигарету. Ему хотелось полностью проснуться перед тем, как вернуться в кровать. У него не было никакого желания возвращаться в тот самый сон.
За окном простиралась притихшая ночная Москва. На пустынных улицах не было даже пьянчужки, бредущего, спотыкаясь, домой. И это тоже хорошо. В такой поздний час лифты в доме не работают. По просторной магистрали не проносилось ни одной машины, что было достаточно странно, но все же не так странно, как для какого-нибудь крупного города любой западной страны.
Наконец сигарета достигла своей цели. Зайцеву удалось полностью стряхнуть с себя сон, чтобы можно было снова ложиться спать. Но уже сейчас он понимал, что видение не оставит его. Большинство снов бесследно тает, подобно дыму сигареты, однако с этим сном такое не произойдет. Зайцев был в этом уверен.
Глава десятая
Гром среди ясного неба
Ему предстояло многое обдумать. Казалось, решение возникло само собой, словно какая-то чужеродная сила завладела его рассудком, а через него — уже всем телом, превратив его самого в стороннего наблюдателя. Подобно большинству русских людей, проснувшись утром, Зайцев не стал принимать душ, а ограничился лишь тем, что сполоснул лицо водой, и побрился опасной бритвой, трижды порезавшись при этом. С этим разобралась туалетная бумага — по крайней мере, с последствиями, если не с причиной. Видения из сна по-прежнему неотступно стояли перед взором Олега Ивановича, словно кадры из фильма про войну. Это продолжалось и после завтрака, отчего у него в глазах появилось какое-то отрешенное выражение. Жена обратила на это внимание, но предпочла ничего не говорить. Пора было уходить на работу. Зайцев на полном автомате вышел из дома и направился к метро, повинуясь подсознательной памяти. Его сознание одновременно бездействовало и лихорадочно работало, словно он внезапно разделился на двух разных, но отдаленно связанных друг с другом людей, шедших бок о бок к цели, которую оба не видели и не понимали. Однако, Зайцева несло вперед, словно щепку, попавшую в стремительный горный ручей; огромные валуны мелькали справа и слева так быстро, что он не успевал их разглядеть. Неожиданно для себя Олег Иванович обнаружил, что находится в вагоне метро, несущемся по темному тоннелю, вырытому во времена Сталина политическими заключенными, которыми руководил Никита Сергеевич Хрущев. Зайцева окружала притихшая, практически безликая толпа советских граждан, также спешащих на работу, к которой они не питали никаких чувств. Однако все ехали на работу, потому что только так можно было зарабатывать на пропитание своим семьям, — крохотные винтики гигантской машины, каковой являлось советское государство, которому все они вроде бы должны были служить и которое вроде бы должно было служить им и их близким…
«Но это ведь ложь, правда? — спрашивал себя Зайцев. — Правда?» Каким образом может послужить советскому государству убийство священника? Какая от этого польза может быть самому Зайцеву и его маленькой дочери? Это их накормит? Даст возможность ходить в «закрытые» магазины и покупать там вещи, о которых простые рабочие не смеют даже мечтать?
Олег Иванович напомнил себе, что он обеспечен значительно лучше подавляющего большинства тех, кто едет с ним в одном вагоне метро. Разве не должен он испытывать благодарность по этому поводу? Разве он не ест более качественные продукты, не пьет более вкусный кофе, не смотрит более современный телевизор, не спит на более хорошем постельном белье? Разве он не пользуется всеми теми материальными благами, о которых остальным приходится только мечтать? «Но почему же, в таком случае, меня вдруг начала мучить совесть?» — спросил себя старший офицер центра связи. Ответ был настолько очевиден, что Зайцеву потребовалась целая минута, чтобы его осмыслить. Все дело было в том, что его положение, то самое, благодаря которому он наслаждался всеми этими удобствами, также давало ему знания, и впервые в жизни знание оказалось проклятием. Зайцеву стали известны мысли тех, кто определял курс государства, и, узнав их, он понял, что курс этот ошибочный… даже порочный. У него в голове словно находилось особое ведомство, которое ознакомилось с поступившей информацией и пришло к заключению, что это приведет к злу. И в этом заключении содержалось настоятельное требование предпринять какие-то шаги, чтобы предотвратить зло. Выступить с открытым протестом в этой стране, которая высокопарно именует себя самой свободной в мире, нельзя. Нет такого учреждения, ведомства, посредством которого можно было бы сделать свое суждение общим достоянием, чтобы это суждение поддержали другие люди, которые все вместе могли бы потребовать от тех, кто управляет страной, исправить собственные ошибки. Нет, у Зайцева не было никакой возможности действовать в рамках существующей системы. Для этого надо было бы занимать очень высокое положение, однако в этом случае перед тем, как высказывать свои сомнения, требовалось бы тщательно обдумывать каждое слово, чтобы не потерять привилегии; а последние остатки совести оказываются растоптанными боязнью потерять так много. Олегу Ивановичу никогда не приходилось слышать о том, чтобы какая-то влиятельная политическая фигура, отстаивая свои принципы, поднимала голос и указывала вышестоящим вождям на их ошибку. Нет, система полностью исключала подобное, выбирая соответствующих людей. Коррумпированные люди выберут своим руководством только коррумпированных людей, чтобы те не ставили под сомнение тот порядок вещей, который дает огромные привилегии им самим. Подобно тому, как при царях знать никогда не задумывалась о последствиях своего правления для простого народа, так и новая знать от марксизма-ленинизма никогда не задавала вопросов относительно системы, которая подняла их на вершину власти. Почему? Потому что содержание осталось прежним — изменился лишь цвет, от царского белого к социалистическому красному; а, сохранив содержание, система сохранила свои методы работы. Ну а в красном мире заметить немного пролитой крови очень нелегко.
Состав остановился на станции «Дзержинская», и Зайцев вышел из вагона на платформу, повернул
