Борис Кундрюцков
Иван Ильич Гаморкин. Бесхитростные заметки о нем, кума его, Кондрата Евграфовича Кудрявова
Обложка работы казака Григория Самойлова.
Был у меня знакомый, Иван Ильич Гаморкин, только, каких станиц и все прочее такое, рассказывать не буду, одним словом, — знакомый, и что самое главное, — жив еще этот самый Иван Ильич.
И все тут…
И был он из настоящих, природных Донских казаков. Куда его ни верни — казак, сбоку ежели забежишь полюбоваться — казак, со стороны и в лоб — то-жь. Тьфу, думаю, и что за человек, откуда ни подкрадись, казачьим духом так и прет, так и прет. И стал я в те поры от него уму-разуму набираться и о казачестве толковать.
Бывало работаешь целый день, а потом развалишься на соломе — слушаешь Гаморкина. А Иван Ильич, как станет говорить, — так только на ус крути. Пожилой, бывалый казак, ну прямо, и то и се…
— Первейшие люди у Бога — казаки: я, положим, и ты, Кондрат Евграфыч. А расскажу я табе одну историческую справку, вроде, слыхал я ее будучи каптенармусом в действительной службе. Да што и говорить, и я историю превзошел и какого там, иногороднего историка, могу в угол загнать. Вот послушай — сперваначалу было так… Мир, как ты знаешь, был создан из ничего. Понимаешь — из ничего!
И тут, приподнимаясь на локте, Иван Ильич шевелил пальцами, будто пытаясь что-то ухватить, шепотом повторял: так таки из ничего.
— Скажем, ни тебя, ни Серка (собака Ивана Ильича), ни букашек никаких не существовало… А Дон- батюшка седой, в зародыше был и казаки ешшо вокруг его муравьями ползали…
— Так как же, Ильич? — перебил я, — ведь ничего же не было?
— Мы-то? — удивлялся Гаморкин, — казаки-то? Ну, брат, шалишь. Мы-то ёшшо в раю были, в проекте, так сказать, и с анделами в шпульку играли. Да што там, — Округ Казачий был в раю! Богатейшая земля, я тебе доложу. Кажную весну сама напухала, лопалась и рассыпалась; которые птицы летающие, возьмут по кульку с зерном, да и засеивают. Так-то вот все и растет само — ровно волосья. Без поливки и без уходу. Растет, как положено… На чем, бишь, я остановился? Да. Ну, и не было мимо зародышей тут, на земле. ничего. И стал Бог творить. С каждым днем все больше и больше. И тварь там, и земля, и свет, и вода, и трава, и степь. А как
создал Донскую Область и пришло время ему на покой иттить, решил записать все што наперед должно случиться. Будущее, так сказать. Призвал тогда к сабе казаков, по одному от кажнаго хутора. Когда же собрались они, говорит: „Так и так, атаманы-молодцы, решил все как будет записать и вам под великою тайною передать — берегите и всем народам не болтайте, а есть вы — первые люди у меня. А што бы не затерялось писание, достаньте живую тварь, на которой наскоблить все на казачьем языке можно бы было, и которая из рода в род вам бы все передавала на сабе'.
Шумели казаки, шумели. Кричали, кричали. Советывались от этих самых слов — не помогаить. Выпили, не помогаить. Запели песни:
„Ой-да ты подуй, подуй!'
Не помогаить. Ешшо выпили — ну, ни одной мало-мальски приличной мыслишки на сей предмет не имеется. Ешшо выпили — темнота в голове, а как хватили ешшо — глупостью эдакой просветление сошло и выдвигается в круг на карачках Пал Сандрыч.
— На бабе написать надо, завсегда прочитаем и запомним. И плодятся они быстро, быстрейше казаков и не каждый против них устоит.
Подумали все — не годится. Во-первых, мало уважения к себе вызывает, во-вторых, не всякому разглядеть можно. Иная кусочек покажет, а все дочитать и не даст. Женись, мол, на Будущем Завете, да и… вообще.
Решили, — того, не подходит живая эта тварь, да и скоблить опасно — на какую наскочишь. Ну, не подходит, словом.
Ходють есаулы, покрикивают, кто какую тварь удумал, вопрошают, што-б без шерсти и не очень опасная была… Шумят…
И бегеть тут Афонька, Грекова Петра Иваныча, сынок. Это не того Петра Иваныча, што до генерала дослужился, нет — не ево, а другой. Бегеть Афонька с Мишкина хутора.
— Пымал, — шумит, — тварь…
Ну, кто вскочил, качаясь от выпитого вина, кто на коленки стал, а кто и головой только мотнул хмельной — загомонили все:
— Пымали. Пымали, раз-этакую…
— Иде, Афоня, пымал?
— Возли ерика пымал… Перебрел, стало быть, колено, к ерику иду, а он от мине… Я за ней… Она от мине… Но тут пришли вовсе ей концы…
Протянул Афонька сжатый кулак, в кулаке — ящер, язычек кажется и вообще жидкость из себе пущаить…
Поднесли тварь и стал Бог над нею стараться. Прежде у нее спина была в один цвет выкрашена, а тут проскабливается светлый, ежели смочить, поплевать, скажем… Расписался, значится… Пишет час, другой, третий… а наши выпивают и песни играют…
Афонька-ж глядит, не дышит. За плечом примостился, ну, прямо, сопли некогда вытереть. Чем дальше подсматривает, подлец, тем ему страшней и жутче… Тайна, вить, какая открывается… Читаить Афонька по складам — глаза таращит. Бьется сердце, ах, как бьется у нево… Все-то на спинке прочитать можно, и Как, и вообще, што произойти должно, и как все обернется, каким, значит, образом… Увлекся казаченок, а наши выпивают и песни играют… Разбираить Афонька:
… казаки-ж Донские имеють особое назначение… А назначение сие, в том состоите, што…
Тут Гаморкин остановился и торжественно смотрит на меня. В его взгляде, горящем неподдельным вдохновением, мне кажется немой вопрос: интересно? Потом он медленно-медленно расправляет усы и продолжает:
— Добрался Афонька до того, што было самое расчудесное в той записи, да ка-ак ахнет…
— Ть-ю… — ахнет… Неожиданно так, как пистолет. Испугал тварь-то. Те, которые Усть-Медведицкие — ничего… Пьют и песни игра-ють… Ну, а низовые — кто как… Бегуть… — кто на двух ногах, кто на четвереньках, а кто и на животе, ползком, во все стороны — ловят ящерку… Увивается она промеж казаков. А на спине-то невысохшее еще… Путаются и буквы и слова. А тут ешшо Пал Сандрыч на хвост наступил. Оторвался хвост и побежал в другую сторону. Когда его ухватили, на хвосте одна точка и восклицательный знак только и стоят. Конец, стало быть…
Воскликнул тут Пал Сандрыч:
— Не иначе, черт безхвостый, в сусликову нору ушла. У бабы хвост не оторвался-б, шалишь…
Кто на двух ногах, кто на четвереньках…
Поймали какую-то ящерку, оказалась — с хвостом. У ней тоже проступили на спине какие-то знаки, малопонятные — никто ничего не разберет.
Обернулись — кругом никого нет. Кто-ж его догадается, што написано.
— Афоньку найтить, — сказал ктой-то.
Пал Сандрыч на землю прилег, в сусликову нору всматривается.
— Не видать, — говорит, — ни ящерки, ни Афоньки с Мишкина хутора.
Однако-ж, разыскался Афонька. Только ничего добиться от него нельзя было: с перепугу от Божьего гнева, язык отнялся и в разуме помутнение вышло…
Иван Ильч лукаво улыбается — понял, мол, иль нет. Я не спорю, так как спорить безполезно, довольствуюсь тем, что равнодушно говорю;
