предлагает… нет в нем искусства – слава Богу, нет. Он нам истину предлагает, он сам и есть истина.
– Да Господь с тобой, львенок, что ты, креста на тебе… ох, прости, прости! Не твоя вина, понимаю я, – и помню, в какое время живем… знанию,
Вот, дед Антонио, и сам ты говоришь, что – бесовское. А я, может, давно догадываюсь, что бесовское… что любое искусство, что искусство вообще – бесовское, так ведь и относились к нему, было время! Я недаром тебя – нет, не тебя, Антонио Феери – как огня боялся, пока маленький… И твои «Фокусы, изжившие себя»… – страшнее, жутче не было в моей жизни ничего, я и сейчас не понимаю, что случилось тогда на арене с тобой и со мной. Я забыл это, я это из головы выбросил, но я знаю: было. А сегодня на сцене совсем по-другому все чувствовалось – там присутствие ангелов чувствовалось! Ты бы видел улыбку его – и как свет от него шел…
– Так оно и бывает, львенок, – продолжал идти по следам за ним дед Антонио, – именно так и ощущается! Ратнера искусство в том и состоит, чтобы искусство – предавать. Чтобы камуфлировать его: и не искусство это, дескать, вовсе, а чистая субстанция жизни, а тело мое, а кровь моя… Христос хлеб преломил и роздал, вино разлил и роздал – мог ли Он предугадать, что придет такой вот Ратнер и без стеснения плотью и кровью своими торговать станет? Ах, Лев, я не мораль читаю – мы и все-то ведь что делаем… мы ведь то же делаем! Вот шарик стеклянный, говорим, – возьмите и играйте, сие есть тело мое, а вот, так сказать… ну, не знаю, истекаю клюквенным соком, сие есть кровь моя… – тоже свое тело раздаем и свою кровь разливаем, да только не так, не напрямую же! Грех это – когда напрямую: мясом с кровью, грех…
Заговаривается уже дед Антонио, бредит, бормочет бессвязное. Я уйду, я не могу больше, мне плохо от слов его.
– Спокойной ночи, деда, не говори ничего, спокойной ночи.
Наповал.
Безвозвратно.
Одною «спокойною ночью».
Лев лег, не раздеваясь. Не таким представлял он себе разговор с дедом. Из зачуханного этого клуба возле «Белорусской» он ведь деду что нес? Он ведь тонкую энергию ему нес… я-работаю-с-тонкими- энергиями, сказал Борис Ратнер – пожилой человек, усталый пожилой человек, взявший Льва одним взглядом. Объяснивший ему – все! Все, что было во Льве: сгусток тонких энергий, которые – существуют. Существуют же? Просто направить свою волю на… на что угодно, вон хоть на учебник литературы возле всегда включенной настольной лампы. Просто направить на него свою волю и приказать ему сдвинуться с места. Не летать по комнате – только сдвинуться: сантиметра достаточно, вполне достаточно. На сантиметр влево, учебник литературы… ну же!
Сейчас от этого сантиметра зависела жизнь Льва. Пусть сдвинется учебник – и тогда… тогда прав Борис Ратнер, а дед Антонио неправ. От неправоты деда Антонио Льву не будет страшно: Лев готов к неправоте деда Антонио. Но пусто в голове у Льва, ибо знает, знает, знает Лев: сколько ни таращись на обернутый в газету – это «Советская культура»? – учебник… краешки обертки обтрепались уже, переобертывать пора, сколько ни пытайся передать мертвой материи энергию мысли – не сдвинется с места учебник, как пить дать не сдвинется! Но Лев будет все равно смотреть на него: надо ночь напролет смотреть – ночь напролет будет, надо жизнь напролет смотреть – жизнь напролет будет, потому что не всё в мире фокус. Потому что не может так быть, чтобы один только выход имелся у нас: приклеить к учебнику тонкую ниточку цвета воздуха и осторожно потянуть за нее. Вот и в Библии: как это только что опять читал ему дед Антонио насчет веры – если есть в тебе веры с горчичное зерно, то скажешь горе: подвинься… А тут не гора – тут стопка страниц… ну же!
Лев не знал, сколько прошло времени. Вперивши каменный взгляд в корешок учебника литературы, он почти не мигал, а в глазах вдруг началась такая резь, что все пространство до самой двери, возле которой стоял письменный стол, заволокло туманом. Лев вынуждал учебник с-м-е-с-т-и-т-ь-с-я. Тело затекло и больше не ощущалось. Ах, какой же он все-таки дурак! Ему уже семнадцать. Он должен уже понимать что- то, должен уже понимать хоть что-то… Что такого – не бывает. Что и ни к чему такому – бывать. Что сам Борис Ратнер, бог, не показывал сегодня телекинеза, даже если мог… а мог? Не думать об этом: держать мысль на учебнике – вопреки тому, что Борис Ратнер не показывал сегодня телекинеза. Веры – меньше, чем с горчичное зерно… значит, все-таки меньше.
Это дед Антонио во всем виноват. Это он все разрушил. Это он втоптал в землю тонкие энергии – иначе Льву удалось бы сосредоточиться, и учебник литературы сдвинулся бы с места. Дед Антонио втоптал в землю и Бориса Ратнера, и его, Льва. Но Лев никогда не отведет взгляда от растрепанного корешка – какой бы сильной ни была резь в глазах и какой бы долгой ни была эта ночь, следующая ночь и ночь, следующая за следующей ночью. Он никогда не выйдет из этой комнаты, он умрет здесь, на кровати…
Дед Антонио – больше некому – чуть слышно постучал в дверь и вошел, не дожидаясь ответа. Лев поспешно закрыл глаза и ждал. Дед Антонио явно стоял на пороге. Кашлянул. Кашлянул снова.
– Ты прости меня, львенок. Я не должен был, я права не имел… Ты прости меня.
Лев открыл глаза и кивнул. И заставил себя улыбнуться: показалось даже, что удалось.
Кивнул в ответ и дед Антонио – совсем коротенько пробарабанив что-то пальцами по краю стола. И развернулся было уходить, но внезапно остановился и чуть повернул голову в сторону от двери. А потом, совершенно низачем, опустил ладонь на учебник литературы и сдвинул его влево. Ровно на один сантиметр.
15. НЕПОСТИЖИМО СТРАШНОЕ
Никаких таких НИИ не было. Не могло быть. Подобных вещей в Советском Союзе вообще не знали: не та это страна была, чтобы поощрять всякое. Паровозы, пароходы – это у нас еще и до революции водилось, а вот паро… парапсихология – упаси Боже! И пусть повесят меня на первом суку, если я вру. На втором же пусть повесят всех остальных.
А что поговаривали… – ну и поговаривали: о чем только не поговаривали! В стране слухов жили – как же иначе? Даже о том поговаривали, что на главпочтамте особенный один такой телефон имелся, с которого напрямую с генсеком соединяли, если кому надо… только не было, наверное, таких дураков, которые в это поверить могли! Или были такие дураки?
Дураки ведь вообще-то всякие бывают… вот и такие, например, которые до сих пор рассказывают о существовании в советское время всяких таинственных НИИ. В частности – причем в самом сердце столицы – некоего сверхсекретного НИИ, называвшегося в обиходе (чьем обиходе – не спрашивайте) институтом мозга. А официально именовавшегося «Научно-исследовательский институт человеческих ресурсов», НИИЧР. Впрочем, аббревиатура эта, НИИЧР, расшифровывалась тогда совсем по-другому: как «Научно- исследовательский институт четвертичного рельефа» – так, во всяком случае, значилось на табличке у входа в первый подъезд самого обычного жилого строения где-то в районе Брестских. Название НИИ, разумеется, наводило жильцов дома и случайных прохожих на очевидную мысль о том, что занимались в этом институте не чем иным, как климатостратиграфическими исследованиями эндогенных и экзогенных факторов рельефообразования третьей системы кайнозойской эратемы. Впрочем, проверить это было нельзя, поскольку дверь НИИ (первый этаж направо) была замурована. Что касается входа в НИИ, то он находился в противоположной стороне дома, в последнем, восьмом, подъезде, возле которого никакой таблички не висело. На лестничной клетке первого этажа, у двери слева, таблички тоже не было, зато на самой двери блестела большая нелогичная тройка – под этим номером данная квартира здесь и существовала, хотя номера трех других квартир рядом с ней были трехзначными.
Наблюдательный глаз, которых в районе Брестских, слава Богу, энное количество имелось, мог бы заметить, что, несмотря на запутанность системы координат, в которой располагался НИИЧР, посетители находили его без труда. Никто из них, во всяком случае, не топтался ни у первого подъезда, ни возле замурованной двери внутри него – даже не прочитав названия «Научно-исследовательский институт
