Зелёная земля

ставят точку на кукушке, то они не ставят точки

на огромных шестерёнках, оживлённо шестерящих

в направлении не длинных, хоть отнюдь и не коротких

двух шестов, что устремили острия на шестигранник,

находящийся в покое (словно патриарх какой-то!).

Если же мы вдруг вглядимся в этот самый шестигранник,

то увидим, что в покое он отнюдь не абсолютном:

он смещается невнятно то направо, то налево -

и от этого смещенья происходят перемены

в жизни плюшевого мишки, расположенного рядом -

(молчаливого, тупого – потому что он игрушка).

Шестигранник, незаметно наползаючи на мишку,

обрекает многократно часть животного на гибель:

голова его большая неуклонно попадает

под тяжёлый молоток.

III

Но с медвежьей головою ничего не происходит,

потому что в ней опилки и, конечно, потому что

после каждого удара всё животное приходит

точно в то же положенье, что и прежде приходило.

Дело же сейчас не в этом, ибо на границе с мишкой

золотая балерина фуэте тихонько крутит -

приводимая в движенье головы его толчками.

Ей никак не удаётся опустить вторую ногу

рядом с первою ногою – и она напоминает,

стало быть, юлу – не столько обстоятельным вращеньем,

сколько жестяным жужжаньем, совершенно нестерпимым…

Но, должно быть, балерине ничего не остаётся,

кроме этого жужжанья, потому что рядом с нею

происходят обороты циркульной пилы, готовой

отхватить вторую ногу этой самой балерины

в тот момент, когда плясунья – позабывши про опасность,

или попросту устало, или попросту беспечно -

станет ногу опускать.

IV

А она не опускает… ах какая молодчина

золотая балерина с жестяным своим жужжаньем!

Балерина понимает: от неё сейчас зависит,

чтобы лампа голубая загоралась и тушилась

(ибо поднятой ногою золотая балерина

постоянно задевает бриллиантовую кнопку).

И пила не дремлет тоже, но вращением приводит

в действие большую лопасть – делая большую глупость,

потому что эта лопасть, словно некая лопата,

неустанно подгребает кузовок один с грибами -

не со свежими грибами, а с пластмассовыми вовсе,

и погаными к тому же, ибо это мухоморы…

Их приклеили к корзинке, а корзинку на резинке

привязали к мёртвой кукле, чьи оранжевые букли

наподобье грязной пакли треплются при содроганьях

замусоленного тела – до которого нет дела

абсолютно никому.

V

Кроме бубна с пёстрой лентой (собственно, индифферентной

ко всему, что происходит, и болтающейся вольно,

собственно, куда захочет, собственно, куда угодно -

совершенно не вдаваясь ни в какие переклички),

потому что только бубен, только полоумный бубен

отвечая на удары замусоленного тела,

держит эту эстафету, как за хвостик кошка мышку…

Это бубен с пёстрой лентой продолжает передачу

праздной силы – дальше, дальше… и кому теперь? – лошадке,

то есть даже не лошадке: просто палке, на которой

все мы, помнится, скакали-никуда-не-прискакали, -

просто палке с сивой гривой, через час по чайной ложке

заливающейся ржаньем (ржаньем, стало быть, нечастым,

но достаточно несчастным и достаточно утробным)

и пугающей пространство очень резким, очень дробным,

очень быстрым «иго-го».

VI

При лошадке есть повожа в красно-белую полоску -

и не то что при лошадке, а довольно суверенно:

как бы даже неизвестно, почему мелькают спицы

(вероятно, им не спится или что-то в этом роде).

А к одной из спиц крепится на тонюсенькую леску

змей воздушный: он, понятно, ошивается всё время

здесь, поблизости, – и, в общем, не желает удаляться,

что неважно и, к тому же, в принципе неинтересно…

Вот часы в районе змея – это здорово, конечно:

на часах четыре стрелки, очень даже расписные,

что показывают время – время, в сущности, двойное

(например: пора проснуться и давно пора обедать,

или: нам пора на службу и пора нам бить баклуши).

При часах – литая гиря, опускаемая мерно

на глубокую тарелку – металлическую, впрочем,

и под тяжестию гири эта самая тарелка

начинает оседать.

VII

Но загадка оседанья разрешается мгновенно:

под тарелкой три спирали, рядом – три воздушных шара,

и при сжатии спиралей происходит надуванье

ёмкостей бездонных – паром, кислородом или небом…

К окончанью этой мощной, этой громкой процедуры

вся конструкция приходит в беспокойное качанье

и – внезапно отделяясь сразу от всего на свете -

эта шаткая постройка, эта адская машина,

эта братская могила начинает уплыванье