в виде памяти, беспокоящей твоих близких ночами:
пара-тройка деталей – умилительных, но досадных.
Мы наследуем несколько вредных привычек,
речевых оборотов да перстень – правда, перстень что надо:
он готов нам служить самой лучшей из тайных отмычек,
но – бездействует, по причине отсутствия клада.
Все же прочие ценности обычно получают другие,
своевременно пришедшие на опустевшее место:
старые и новые боги, а также богини -
впрочем, нам это всё уже очень неинтересно.
Приговор их в наш адрес таков: «Прямо как младенец!»
А хотелось бы: «…как индеец!» – но тоже славно.
Постепенно толпа скорбящих заметно редеет,
и заметно холодеет одинокая настольная лампа.
…год назад принесённый цветок, разумеется, уже высох,
но кустарник у изголовья так и стоит – зелёный,
о ту пору, когда ученик Ваш, под свист бледнолицых,
забирается глубже и глубже на дно каньона.
Записка двадцатая,
мусорщику
Завтра вторник, но Вы прибудете слишком рано:
к половине восьмого мне ещё едва ли удастся
оторвать конструкцию, именуемую мною, от дивана -
для того чтобы просто поприветствовать Вас по-датски.
Семь мешков с мусором объясняются очень просто:
я решил разобраться со всем, что понацарапал!
Так что стопки бумаг были выстроены по росту
и одним обобщённым движением сброшены на пол.
Я оставил себе лишь тетрадь моих детских рисунков:
пять собак, пара кошек, три груши на блюде
и – шедевр, за которым однажды меня застукав,
мама тихо спросила: «Чем же заняты эти люди?»
Эти люди любят друг друга, как теперь бы мы понимали,
то есть просто летят по небу (см. у Шагала).
Но тогда-то я не решился объяснять это маме,
а теперь уже поздно, да и охота пропала.
Остальное… – пусть остаётся в Вашем архиве:
это только слова, напечатанные на бумаге.
Их особенность в том, что они всегда не такие,
каковые нужны мне – в песне, повести или романе.
Песня, повесть, роман, как я думаю, – в идеале -
не должны содержать вообще ни единого слова,
для того чтобы их точно и правильно понимали
и хотели бы обращаться к ним снова и снова.
Раньше я собирался опубликовать отсюда хоть что-то
или, может быть, разослать – по друзьям, по знакомым…
Сожалею, что доставил Вам столько лишней работы,
но не жечь же всё это теперь! Разве вместе с домом…
Записка двадцать первая,
Сумасшедшему Японцу
Я, признаться, всё время пытаюсь припомнить
престарелую фразу «…чтоб словам было тесно» -
и вот думаю: будь я Сумасшедший Японец -
как бы это отразилось на качестве текста?
Текст бы стал, разумеется, короче и суше
и забыл о подробностях текущего мига:
слишком уж мала эта баночка туши,
слишком уж дорога эта рисовая бумага!
Ну а всё, что я тут топором моим высек,
так и будет выглядеть безнадёжно громоздко,
потому что… немыслимо много зависит
от особенностей и характера производства.
Тут проблема не в том, что не хочешь или не можешь
разместить себя в строчках – лапидарных и ясных:
иероглифы просто не пишутся наотмашь
и хорошие вещи не делаются наспех.
Приготовить все кисти важней, чем все мысли,
ибо кисти гораздо надёжней в работе.
(Мысли тоже бывают надёжными, если
не бросают тебя на первом же повороте.)
А когда уже всё в конце концов наготове,
нет ни в чём недостатка, но ничто и не лишне -
можно дать себе время побездельничать в слове
и устроить трёхстишье как маленькое затишье.
Я же вынужден до бесконечности продолжать мою повесть
на тетрадной бумаге – в помарках, словно в заплатах!
Так что… шлю Вам привет, дорогой Сумасшедший Японец,
с сожаленьем о том, что мы с Вами в разных палатах.
Записка двадцать вторая,
alterego
Ну, привет… так сказать! За окном плодоносит пальма,
у порога – кокос в предчувствии летнего снега.
Всё равно я давно существую лишь виртуально -
так что самое время написать к тебе, alter ego.
Чем ты занят, не знаю. Но думаю, кропаешь вирши:
только глупости на уме, не сочти за дерзость!
И смеется Всевысший, над тетрадью твоей нависший,
и разводит руками: дескать, что я могу поделать?
Он, конечно же, прав, ибо ты, как всегда упрямясь,
не желаешь ничьей опеки – хоть и оттуда.
Ибо всё, что ты любишь, – лишь эта горькая примесь,
посторонняя примесь к хорошо знакомому блюду.
И, когда наша жизнь, в сотый раз мимо нас маяча
то с кошёлкой пустой, то с песнею пионерской,
говорит: «Это так», – ты кричишь ей вослед: «Иначе!» -
и уходишь в другую сторону со своей бутоньеркой.
Я недавно открыл потрясающую закономерность:
тело, вытесненное из реальности другими телами,
просто строит иную реальность (как ещё одну эфемерность),
