к палачу подходили маршем – за взводом взвод,
говорили: мол, успокойся, мол, всё пройдёт,
мол, не плачь, дорогой, а ступай, дорогой, вперёд.
И пошёл часовой за Временем как герой -
а потом перешёл на бег и пошёл бегом,
и подвесил он к гире гранату, и все кругом
с благодарностью пали к тяжёлым его ногам.
И добились, чтоб Время ходило ещё точней!
И оно зашагало – точный чеканя шаг,
а за ним собирали кости в чёрный мешок
и несли к большаку, чтоб костями мостить большак.
И шагало новое Время по большаку,
только кости окрест летели под ветра свист,
и вставали дни грядущие во весь рост -
и тогда наконец подвесили к гире крест.
В облаках моего безумия,
за качающимися снами,
моя милая Тарабумбия,
что случилось с тобой и с нами?
Из империи винно-водочной,
чьи огни уже отмерцали,
уплывает пустынной лодочкой
Тарабумбия с мертвецами.
В этом глупом огромном городе
не осталось живых в помине -
по прошествии лет, по Ироде,
по забытым Отце и Сыне.
А из текста с его прорехами
(что ж, где тонко, брат, там и рвётся!)
все сто лет уже как уехали
и никто теперь не вернётся.
Потихонечку понемножечку
распрощаемся со стихами:
пусть одна золотая ложечка
вечерами звенит в стакане.
…и снова нечаянно выпив вино,
и снова увидевши беса на дне,
Вы бесу сказали – довольно темно -
что, собственно, Марбург искали в вине.
И – в Марбург скользнув по пустому стеклу -
мы всё позабыли в одном кабачке,
где только любовь подавали к столу -
беспечную бабочку в вечном сачке.
И Вы говорили, что здесь все свои
и что наконец-то не надо хранить
в дырявом сознаньи былые бои,
что память есть нить – и что лопнула нить.
И, вывернув напрочь карман потайной,
Вы вдруг принялись предъявлять, торопясь,
обрывки минующей жизни земной -
и всё повторяли: нарушена связь…
Мы их разложили на круглом столе,
пытались собрать, но собрать не смогли -
всё в крошках от хлеба, в табачной золе
и в пороховой заскорузлой пыли.
И тут Вы сказали смеясь: «Это Вам», -
и, всё со стола осторожно сгребя,
смели мне в карман драгоценный свой хлам,
оставив трамвайный талон – для себя.
Наступала судьба – так и помню: малина со сливками,
закрома, тайники и секреты с конфетами липкими,
двух потерянных пуговок встреча в районе орешника
и кристальная совесть совсем малолетнего грешника.
Дальше – больше: полёты во сне и походы к заутрене
(наступала судьба) – брови сдвинуты, щёки обветрены,
тайники со стихами запретными, записи шифрами
и пустые вчера вперемешку с великими завтрами.
Дальше – снова-здорово: напрасные поиски имени -
то есть поиски бремени в некоем замкнутом времени
(наступала судьба), тайники с псевдонимами, масками
и глухая борьба со страстями и мыслями низкими.
Дальше – всё как по нотам: молва, златокудрая бестия,
приносила с базара любезные сердцу известия -
и, плодами запретными балуя, пичкая… пачкая
(наступала судьба), приучала смиряться с подачками.
Наступала судьба, наступала как вражее полчище,
громкогласное молчище, неодолимое волчище,
и рубила сплеча, и колола отравленным дротиком,
и стояла душа, как свеча, оловянным солдатиком.
Оставлю только два часа прогулки
и – выбросивши сразу всё, что сверх, -
деталями украшу облик булки:
изюм, цукаты, земляной орех…
Неспешные шаги по Патриаршим
и пиршество на левом берегу -
подхваченное мимолётным маршем
на, кажется, двенадцатом кругу:
оркестр играл…
И осень собирала
имущество из листьев и плодов.
Всего, чего мне в жизни было мало -
так это той прогулки у прудов.
Но распугала светлые детали,
пока приподнималась на носки,
глупышка-память – и пред ней предстали
два сумрака: смятенья и тоски.
