хоть слышать, да не слушать наотрез.
Под неживые эти пересуды
пересидеть и головную боль,
и ночь пересидеть, и жизнь – доколь
не станет слышно утренней посуды,
которая одна во всём права -
и так звенит, чтоб текста не читалось!
Вселенная в окне живым-жива,
а истина есть попросту усталость -
усталость дальше подбирать слова.
Дорогая строка, погости, посиди,
посиди, не бросай музыканта:
всё никак не кончается небо в груди
и ещё далеко до заката,
а стаккато в стакане – так руки дрожат,
слишком сильно он, стало быть, в пальцах зажат,
оттого и выходит стаккато.
Это мелкие пакости ложки стальной,
это мелочи жизни забавной одной,
затесавшейся, да не по делу,
в область карточных, глупых, напрасных хлопот,
где секундами мерится медленный год -
всё стремясь к нулевому пределу.
А уж если откроется где-нибудь брешь -
хлынет небо туда с облаками,
и тогда – хоть повесь, расстреляй и зарежь,
оглуши этой ложкой в стакане! -
но вот неба назад ни за что не возьмёшь,
разве вот со строкою, бросающей в дрожь,
или только уж вместе с душой -
с незаметной такой, с небольшой.
1999
Вот зажгу сейчас пять свечек
и отправлюсь на покой -
счастья своего кузнечик,
обязательный такой!
Та ли музыка, не та ли,
забирайся-ка в халат:
мы своё отстрекотали
много лет тому назад -
по лугам, тогда зелёным,
по полям, тогда пустым,
по дорогам беззаконным,
где наш след давно простыл.
И в простывшем этом следе
собирается вода…
но – чего на свете ради? -
закипает иногда.
Ждали чёт, а вышел нечет -
никакого сна в ночи!
Слова своего кузнечик,
поднимайся, стрекочи…
Немного пресной лжи в словах чужих
да пара откровений допотопных:
жизнь учит умирать, смерть учит жить…
но улыбаться учит горький опыт.
Я улыбаюсь: грош всему цена -
одна всему цена, я улыбаюсь.
Полсигареты да глоток вина -
и не страшна, и не нужна реальность.
Но иногда бывает: дверь поёт
и повествуют кухонные краны,
а иногда пускаются в полёт
бумаги со стола – и это странно,
и старые бескрылые слова
внезапно разлетаются по дому -
и пропадает пропадом Москва,
подобная тяжёлому фантому.
А в комнате моей звучит рожок,
и бродит дух ромашки и шалфея,
и зеленеет маленький лужок,
и над лужком кружат дитя и фея.
Я с четверга до понедельника
не прикасался к словесам -
я слушал пение будильника
и ничего не написал.
Мне лампа, превращаясь в аиста,
напоминала в пустоте,
что всё никак не называется,
а если как-то называется,
то имена всегда не те,
что эта вот большая улица,
простёршаяся по ковру,
под утро вновь преобразуется
в прямоугольников игру,
что эта золотая рощица -
полоски поперёк гардин,
что ни фамилии, ни отчества
у Бога нет – и Он один.
И мирозданье незнакомое
висело неба на краю,
и грусть, ночное насекомое,
дудело в дудочку свою.
Что это «всё это» – и для чего это всё?
Я не умею дробить этот мир и любить -
и окликают меня то Сайге, то Басе:
горная хижина, вишенно-яблочный быт.
Сбросить сухие заботы и мысли с горы,
