Чуть позже, когда он притащился наверх и, сотрясаемый беззвучным смехом, склонился над раковиной, чтобы ополоснуть руку и оружие, он увидел, что произошло с его собственной плотью: нижний ствол пистолета при первом выстреле разорвало. Один из стальных осколков распорол указательный палец во второй раз, теперь до кости. Настоящее чудо, что этот вконец растерзанный палец смог снова нажать на спусковой крючок и произвести таким образом выстрел из верхнего ствола. Под струей воды, смахивая сопли и слезы, Шпайку удалось высвободить палец из пистолета. Первая пуля попала правому Улыбчивому в самое уязвимое место. Словно совершая последний в жизни прыжок, его тело взвилось в воздух, грохнулось о дверное полотно и, уже не шевелясь, сползло по нему на пол. И стреляя во второго, Шпайк не промахнулся. Задетый пулей, тот, шатаясь, побрел к входной двери — в надежде найти за ней спасение. И когда распахнул ее, Шпайк еще раз увидел его — теперь совсем четко, ибо к свету от лампы над входом уже прибавился утренний. Переступая порог, молодой человек поддерживал правой рукой левый локоть, как бы обнимая самого себя. Шпайк даже успел разглядеть на этой руке кольцо с крупным темным камнем. Затем дверь захлопнулась, стерев силуэт вырывающегося наружу, в пустынный переулок.
Шпайку надо встать еще раз. С большим трудом, держа обмотанную правую руку на голове, он сползает к краю сиденья и, упираясь в него левой, вытягивает тело из углубления в кресле, чтобы попытаться найти ножницы. Ему хочется разрезать кууд и стряхнуть его с себя до прихода Зиналли. Шпайк не уверен, что у него есть ножницы. С бесполезной отчетливостью память подсказывает ему, что последний раз он видел ножницы на стекле письменного стола Куля. Во время их последней беседы в Центральном федеральном ведомстве, непосредственно перед отлетом Шпайка, руки Куля довольно долго играли ими. В сущности, все уже было сказано. Внизу ждала машина, которая должна была отвезти Шпайка в аэропорт, но Куль без видимой причины оттягивал момент рукопожатия. Шпайк наблюдал за пальцами своего куратора. Положив ножницы обратно на стол, Куль начал играть длинным карандашом. Руки у него были безобразными, тыльные их стороны покрылись пятнами, на венах образовались узлы. Сгибы пальцев казались утолщенными, будто предсказывая Кулю первый приступ подагры. Наконец Куль встал и пообещал Шпайку, что будет наблюдать за ним издалека. В этой фразе было что-то фальшивое, будто опытный спецуполномоченный подобрал не те слова. Дабы устранить возникшую неловкость, Шпайк сконцентрировал все внимание на рукопожатии. Куль протянул ему правую руку над письменным столом, но прежде чем решительно ответить тем же, Шпайк заметил деталь, которой раньше не замечал и которая вызвала у него теперь чувство сильнейшего отвращения: на руке Куля, в выемке между большим и указательным пальцами, в синеватом венозном желваке билось что-то наподобие пульса. Там была жизнь. И когда их руки сошлись в крепком пожатии, Шпайку показалось, что эта пульсация, точно заразный первопринцип, перешла на его собственную конечность.
Найти ножницы не удается. Шпайку надо бы попросить их у Лизхен. Но он не хочет ее беспокоить. Она наверняка спит, наверстывая то, чего лишилась минувшей ночью. Поднявшись с окровавленной рукой наверх и толкнув дверь плечом, Шпайк услышал бормотанье телевизора Лизхен. Она выключила его, когда струя воды из крана начала смывать кровь в раковину. Улыбчивые пропустили девочку на чердак, не тронув ее. Придется обойтись без ножниц и — теперь — без помощи Лизхен. У одного из кухонных ножей достаточно остры и конец, и лезвие, чтобы наполовину разорвать, наполовину разрезать шерстяную ткань кууда. Прислонившись к мойке, Шпайк принимается за дело. Трудное и нудное, ведь у его левой нет навыка работы с ножом. К тому же Шпайк вынужден констатировать, что мускулатура левого глаза отказывается настраивать хрусталик на восприятие близко расположенных предметов, а значит, и на то, чтобы видеть самого себя. Веко больше не закрывается даже усилием воли, и Шпайку приходится отложить нож в сторону и натянуть веко на глазное яблоко пальцами, чтобы можно было работать с одним глазом.
Наконец Шпайк сбросил с себя кууд. И с облегчением идет, прихрамывая, к своему креслу. Его комнаты кажутся ему нереально большими и пустынными. На полпути, под лестницей на чердак, он останавливается, заметив, что одной перекладины практически нет. Обломки лежат на полу. Шпайк поднимает самый большой. Он трухляв, будто изъеден древоточцами. Сжатый большим и указательным пальцами, превращается в горстку волокон и соринок. Шпайк помнит, как сколотил лестницу. Все необходимое для этого — молоток, пилу, гвозди, бруски и планки — купил на базаре в своем квартале. Красноватая древесина от медленно растущей местной сосны была столь твердой, что пила быстро затупилась, а гвозди один за другим сгибались. Лизхен сидела в телекресле, смотрела, как он работает, и шевелила длинными, необычайно подвижными пальцами ног. Это был первый день их совместного бытия. Шпайк еще даже не знал, может ли она вообще говорить, а его
Доктор Зиналли входит без стука. Шпайк слышал его тяжелые шаги, доносившиеся с лестницы, а также поскрипывание перил, на которые, поднимаясь, опирался врач. Зиналли подходит к нему, сидящему в кресле. В правой руке у него черный саквояж, в левой — желтая карточка. Шпайк узнает ее. Это одна из карточек Кэлвина с пророчествами, наверняка та самая, которую он нашел в предрассветных сумерках на улице и потерял — скорее всего тогда, когда взбирался наверх. Он пытается вспомнить афоризм из девяти слов, но это ему не удается. Всего лишь часов семь-восемь назад он читал его в свете лампы возле двери соседнего дома, и туманная многозначительность фразы, ее ритмичность, искусно уподобленная ритмам речей Гахиса, заставили его подумать о сомнительном увлечении Кэлвина с благосклонностью.
Зиналли ставит саквояж на пол. Распрямляет плечи и приветствует своего пациента, не говоря ни слова, только взмахом руки. Простой жест американца, живущего в эмиграции, трогает Шпайка, и в приливе мягкого юмора он и сам поднимает правую руку — на высоту, которая ему по силам. Красное от крови полотенце мокрым комком падает Шпайку на колени, но он не опускает руку. Шпайк отвечает отважному врачу, пожалуй, последнему расисту чистейшей воды, почитателю Гахиса, тем же приветствием, выдыхая при этом то старинное односложное немецкое слово, которое — будь оно отъято у злопамятной истории — сумело бы, как никакое другое, привести наши помыслы и дела в созвучие с жизнью.
«Видение будущего» или «исторический факт»?
«Это похоже на сказку. Некто пишет и пишет. На протяжении двух десятилетий романы и рассказы скапливаются в ящике стола. Печатать их никто не желает. Между тем на литературный небосклон катапультировалась целая команда бойко болтающих юных дарований. Очередная фройляйн-вундеркинд вытеснила свою предшественницу. Нашему же автору уже далеко за сорок. Он, может, еще и сегодня продолжал бы трудиться в безвестности, если бы не нашелся молодой и дерзкий издатель, которого мало заботило, что думают о хорошей литературе его коллеги. Осенью 1998-го в издательстве „Александр Фест“ появился наконец поразительный дебютный роман. Критики протерли глаза — и дружно пришли в восторг. Ничего подобного они уже давно не видали. Автора звали Георг Кляйн, книга его называлась Либидисси». Так Стефан Рихтер начинает статью о Кляйне в «Новой рейнской газете» (30 апреля 2004 г.).
Сказанное, конечно, можно было бы счесть преувеличением, однако ни к концу 1998 года, ни в 2004- м, когда писалась эта статья, ни сейчас, в 2008-м, интерес к прозе Кляйна не угас. Роман «Либидисси» уроженца Аугсбурга Георга Кляйна (р. 1953) действительно был признан одной из лучших немецкоязычных книг года, в 1999-м, после публикации сборника рассказов «Призыв слепой рыбы», Кляйну была присуждена премия братьев Гримм города Ханау, в 2000-м — премия Ингеборг Бахман. В 2001 году увидел свет еще один роман «из ящика письменного стола», написанный раньше «Либидисси», — «Barbar Rosa. Детективная история» (странное название намекает и на легендарного императора Барбароссу, и на нагруженный
