Последовало некоторое колебание, словно вопрос Мендельна показался тени сложным. Затем был ответ:
— Я обрабатывал землю и выращивал на ней пшеницу… До меня так делал мой отец, до него мой дед, до него…
— Хватит! Ответь теперь про Триединое! Был ли ты его приверженцем?
— Нет…
— Мендельн, он, должно быть, врёт; зачем иначе ему идти в такую даль с такими тёмными намерениями?
Пожав плечами, Мендельн спросил у духа:
— Зачем ты с другими напал на нас, если не служишь Триединому?
Снова момент колебания… Затем ответ:
— Чтобы спасти землю… Чтобы спасти весь Кеджан…
Этот ответ показался Ульдиссиану абсурдным.
— Он хотел спасти весь Кеджан… От
— Погоди, погоди, — несмотря на такой ответ брату, Мендельн, очевидно, тоже не понял ответа тени. Мендельн потёр подбородок, затем повернулся к женской фигуре.
— Ты. Какое имя носила ты?
— Видриси…
— И что, ты тоже пришла, чтобы спасти Кеджан от тех, кто в лагере?
Ответ был столь же незамедлительным, сколь и диким:
— Да…
Прежде, чем Ульдиссиан успел снова встрять, Мендельн спросил у духа Видриси:
— Что навело тебя на такую мысль? Что заставило тебя присоединиться к остальным?
— Мы знали… Мы знали, что должны были сделать…
— Да нет, не то! Я спросил… Я спрашиваю… Кто первым предложил это?
Тень не ответила. Вообще-то, оба духа потеряли большую часть той немногой различимости, которую имели. Мендельн быстро начал бормотать новые неразборчивые слова.
— Что такое? — вопросил Ульдиссиан. — Что не так?
— Не сейчас! — его брат прочертил в воздухе несколько символов, целясь в основном на женскую тень. Её фигура снова определилась, и на этот раз она была чётче.
Но дух Хадина снова стал простым туманом, который вскоре рассеялся.
— Одного потерял, — сердито признал Мендельн. — Но она всё ещё привязана к заклинанию, — на духа он рявкнул. — Кто подстегнул вас на битву? Кто первым выбрал этот путь?
Поначалу не было ответа, но тень Видриси и не исчезла. Мендельн начертил больше рун и произнёс больше слов.
Наконец:
— Я помню… Я помню миссионера… Он сказал, такая трагедия… То, что натворили фанатики… Скольких невинных они убили…
— Невинных? — выпалил Ульдиссиан. — Это Триединое что ли?
— Скольких невинных… Оказавшихся между злыми фанатиками и вероломным Триединым… Я помню, как скорбел миссионер… И чаял, чтобы что-нибудь можно было сделать…
— Хватит, — приказал Мендельн духу. Тень затихла, но не ушла.
Братья переглянулись — ответ теперь был известен обоим.
— Ратма предупреждал, что его отец будет ходить по пятам и направлять события в угодное ему русло, — напомнил младший брат.
Ульдиссиан бросил на Мендельна острый взгляд, хотя он отнюдь не был сердит на брата за то, что тот снова поднял этот вопрос. Скорее, он гневался на себя за то, что недооценил, насколько хитроумным и дотошным может быть Инарий.
— Ангел обращает всех против нас, не так ли, Мендельн? Где бы мы ни воевали, его «миссионеры» прибывают после, заботятся о раненных, кормят голодных и вбивают им в головы, какое
— Как мы ни пытались, а всё же наши руки не совсем чисты. Инарий, без сомнения, преувеличил эти печальные факты, пока они не затмили для выживших всё остальное.
Ульдиссиан не мог сдержать ругательства. Не в знак отрицания того, что сказал Мендельн. Ульдиссиан-то думал, что хотя бы оставил Тораджу и другие места понимающими то, чем на самом деле являются Триединое и Собор. Они не ожидал, что те, кто остался позади, будут вспоминать с любовью его и его последователей, но хотя бы с некоторым уважением.
Но природа человека, осознал он, всегда оставляет почву для подозрений, и слуги Пророка удобрили эту почву хорошо.
Сильное жжение поднялось в нём. Оно возникло так быстро и так яростно, что превозмогло здравый смысл Ульдиссиана. Он увидел, каким дураком он был, что подумал, будто Инарий позволит
Жжение усиливалось. Ульдиссиан боле не мог сдержать его.
Он уставился на трупы.
Мендельн как раз вовремя отскочил в сторону. Вокруг тел поднялось пламя, в считанные секунды обратившее их в пепел. Пламя поднялось высоко, пожирая ближайшие деревья. Округу быстро охватил пожар, который питался от раздражения Ульдиссиана.
Со скорбным стоном тень девушки рассеялась. Кто-то схватил Ульдиссиана за рукав, но ему понадобилось время, чтобы понять, что это его брат и что он кричит ему на ухо:
— Ульдиссиан, ты должен остановиться! Остановись, пока все джунгли не спалил!
Но он не хотел останавливаться, ибо, чем большую область охватывало пламя, тем лучше он себя чувствовал. С некоторым презрением он оттолкнул Мендельна.
Затем что-то твёрдое ударило ему в грудь, и новая боль охватила его. Ульдиссиан взглянул вниз и увидел, что в грудь глубоко зарылась стрела. Его разум мимоходом отметил, что это не простая стрела, а стрела знакомая.
Это была стрела, покрытая грязью.
Ульдиссиан повалился.
Убийца нырнул в густую листву джунглей с изяществом, достойным быстрейшего из хищников. Он был в движении ещё до того, как выстрелил. Не то чтобы он хотел остаться неузнанным. Они узнают его и так, хотя бы по одной стреле и по грязи на ней.
Ахилий бежал. Не потому, что хотел, но потому, что это он него требовалось. Он выстрелил, как ему было приказано, но этим дело не кончалось. Ничуть.
Ещё ведь была Серентия…
Он со своими плавными ястребиными чертами считался красивым мужчиной в дни, когда это имело значение. Светловолосый и выносливый, как и пристало хорошему охотнику, и не менее стремительный Ахилий был предметом вожделений многих девиц вокруг деревни Серама. Его глаза, однако, были устремлены к одной. В те дни ему приносило такую печаль то, что вместо него Серентия выбрала Ульдиссиана.
Смерть всерьёз изменила его точку зрения.
Он остановился, чтобы прислушаться, опершись белой, как полотно, рукой на ближайшее дерево. Убедившись, что не слышно звуков погони, Ахилий по старой привычке потёр в задумчивости подбородок. Это обратило его взгляд, который не замечал разницы между днём и ночью, на частички грязи, которые покрывали его кожу на тыльной стороне ладони.
Внезапно охваченный гневом, он выронил лук и стал тереть грязь. Хотя он чувствовал, как она
