санитары передали. Ты ничего не знаешь, — шептала Оксана, со страхом глядя на убитых моряков, лежащих под скалой. Их руки тянулись к морю, словно люди умоляли его подойти поближе и унести их на волне с этой страшной, окровавленной земли.
Оксана тоже протянула руки к морю:
— Будь она проклята, эта война! Навеки проклята!
— Оксана? Опомнись! — прижала ее к груди Ольга, словно боялась, что сестра сейчас бросится в море. — А как же мы здесь останемся, в неволе?
— Мы? — удивленно спросила Оксана и после паузы вздохнула: — А что мы? Война мне искалечила молодость… Кто мне его вернет, Павлика? Кто? Помоги мне хоть мертвого его найти, Оля. Помоги…
Они брели вдоль берега, потом по холмам все ближе и ближе к Севастополю, но Павла Заброды среди убитых не находили. Не было его и среди раненых, истекавших кровью в разрушенном полевом госпитале, где какой-то врач и две медсестры еще боролись за жизнь моряков. Поили их водой, перевязывали раны, давали какие-то лекарства.
Сколько трагического и в то же время героического происходило на этой сожженной каменистой земле в последние минуты обороны Севастополя!
Вот из блиндажа выскочил генерал и пошел на немцев под охраной десяти автоматчиков. Он был при всех орденах и медалях, в парадном мундире, и гитлеровцы расступились и закричали от радости: советский генерал добровольно идет к ним в плен. Генерал шел медленно, высоко подняв голову, а матросы с автоматами плотно окружили его со всех сторон, словно боялись, чтобы к нему никто не подкрался внезапно. Генерал подал короткую отрывистую команду — и автоматчики ударили во все стороны по врагам, а генерал на ходу бросил фашистам под ноги одну за другой две гранаты. Он шел, как на параде, не сводя взгляда с синей дали, где виднелась Балаклава, шумели в горах партизанские леса. Наконец фашисты опомнились и ударили по этой группе из крупнокалиберных пулеметов. Генерал упал, громко вскрикнув. Упал головой к Балаклаве, далеко вперед выбросив черные, обожженные порохом руки. Его добили в спину, словно из-за угла. Матросы залегли вокруг генерала. Вмиг их накрыли густым огнем минометов, а потом туда приполз танк и раздавил гусеницами мертвые тела.
…Пленных гнали через пылающий город. На узкое Лабораторное шоссе густо высыпали женщины, старики и дети. Немецкие конвоиры с трудом сдерживали озлобленную, возбужденную толпу севастопольцев. Люди бросали раненым хлеб, сухари, подавали воду, которой и у самих не было вдоволь.
Оксана все глаза проглядела, но Павла и здесь, среди пленных, не было. Вот и все. Вот и исчезла последняя надежда.
Боцман Верба, с перевязанной головой и залитым кровью глазом, шел с краю в колонне военнопленных.
Вдруг в толпе промелькнуло знакомое лицо, и, была не была, он тихо позвал:
— Ой, мама родная! Спасите!
И тут какая-то женщина кинулась к нему, заломив руки:
— Сыночек мой!..
За ней бросились девушки, женщины, дети. Боцман Верба мгновенно растаял в толпе, а через минуту он перебежал узенький дворик, и крышка погреба, грохнув, захлопнулась за ним.
Часовые даже не заметили этого — они шли далеко друг от друга. Удача подхлестнула людей. Вслед за боцманом Вербой женщины выхватывали из колонны то одного, то другого пленного. Раненые, кто не мог идти, валясь от боли и усталости, падали у ног севастопольцев, и люди сразу же перешагивали через них, заслоняли, а стоящие сзади уносили раненых во дворы и прятали их где только было можно.
Женщины выбежали за колонной в поле, умоляя конвоиров:
— Господин! Там сын мой. Пустите…
Не пускали. Но они все бежали и бежали, подбирали тех, кого не успели пристрелить фашисты.
Солнце жгло немилосердно, земля растрескалась так, что кое-где можно было в щель засунуть ладонь. Выгорели все травы. Листья на деревьях увяли. Только море синело, слепящее и безмолвное, словно и оно затихло, затаило дыхание.
Оксана уже не плакала, только горько всхлипывала, упав грудью на стол. Ольга стояла возле нее, не зная, что делать дальше. На столе лежал пропуск, который ей дал на маяке немецкий офицер. Варка еще раз взглянула на пропуск, в сердцах бросила:
— Уйдите с глаз долой! Куда хотите, туда и идите. Я сама с ним поговорю, когда придет…
— Куда же мы пойдем, мама? — спросила Ольга.
— Куда хотите. К тетке на Слободку. На хутор Дергачи или в совхоз. Идите, чтобы глаза мои вас не видели. Там и ночуйте, раз такое натворили. И где совесть твоя была? Немца в гости пригласила, бесстыдница…
— Он же меня отпустил, — пыталась оправдаться Ольга.
— Отпустил… Чтоб его с берега спустили, проклятого, — ругалась Варка. — Чтоб его в люльке задушили вместе с этой войной…
Грицько дергал Ольгу за юбку, тянул за рукав Оксану, подмигивал испуганными глазами, чтоб они не упирались, а немедленно удирали из дому, раз мать сердится. И сестры молча вышли; даже не простившись с матерью. Грицько обрадовался, что они так быстро послушались его совета, заискивающе попросил:
— Мама, я побегу в порт. Там склад разбили и можно сухарей набрать…
— Что? — вскинулась Варка. — Я тебе покажу сухари, балбес!
— Так все же бегут, — упрашивал сын.
— Пусть бегут, а ты сиди дома. Сиди хоть ты со мной…
Грицько насупился, засопел и поплелся в угол, где лежали его самодельные яхты и рваные брезентовые паруса.
К вечеру пришел офицер с двумя солдатами. Одного он оставил во дворе, у порога, со вторым вошел в дом. Вынув разговорник, он кое-как стал объясняться с Варкой, и она поняла, что он и есть тот самый офицер, которого Ольга пригласила в гости.
Она показала ему Ольгину фотографию, висевшую на стене, и, пожав плечами, невинно сказала:
— Нету, господин. Нету. Ушла по воду с сестрой. Далеко. К тетке в Дергачи. Теперь вода только там есть.
— Вассер? Танте? Пошла? — переспрашивал офицер.
— Ага, — продолжала Варка. — А вот этот пропуск велела вам передать. Она у меня честная! Возьмите пропуск, господин, и не думайте, что она его кому-нибудь передала…
— Гут, гут! — офицер схватил пропуск и спрятал в планшет.
Он долго листал потрепанный разговорник, наконец отыскал нужную фразу, проговорил:
— Я хочу к вас приходить… Очень хочу… Гут?
— Приходи… Вольному воля, — пожала плечами Варка.
Грицько выбрался из угла и смело прохаживался по комнате, словно совсем не боялся немца. Офицер легонько дернул его за чуб и засмеялся. В ответ Грицько показал язык и тут же спрятался за материну юбку…
— Слава тебе господи, — с облегчением вздохнула Варка, когда непрошеный гость покинул дом.
Наутро был объявлен первый приказ фашистских властей. Все севастопольцы должны были явиться по месту своей прежней работы. За неявку — расстрел.
И они пошли. Оксана к разрушенной типографии, где ее встретил какой-то немец и, записав в список, заставил разбирать вместе с несколькими старыми печатниками каменные завалы. Ольга побрела к руинам Морского завода. Несколько ее прежних подруг уже носили ржавые и погнутые от огня железные балки. Всех их тоже записал немец и велел ежедневно сюда приходить. Боцман Верба явился в порт и сказал немцам, что он работал мотористом на водолее, развозящем по кораблям воду. Водолей большевики затопили, а его, раненного, бросили в порту на произвол судьбы. Он работал у них по вольному найму. В армии не служил. А это его маленький помощник, Грицько Горностай. Неважно, что мал, зато многое умеет. Куда угодно пошлите, все выполнит. Так Грицько стал работать вместе с Вербой в порту.
Явился в полевую жандармерию и Момот, заявив, что он врач, а кроме того, учитель физики и математики. Его тоже поставили на учет.
