Все начиналось как будто хорошо. Сестры Горностай должны были встретиться с боцманом Вербой и врачом Момотом.
Глава седьмая
А полевой хирург Павло Заброда еще жил и боролся. Взрывная волна от снаряда, ударившего в самую гущу раненых, швырнула его с высокой скалы на мягкий песок, к самому морю. Тихая волна пробудила его от контузии. Павло пришел в себя, когда на небе уже высыпали большие южные звезды. Он шевельнул руками и ногами, почувствовал в них былую силу. Медленно поднялся на ноги, огляделся вокруг и побрел вдоль берега наугад, разыскивая какую-нибудь тропку, чтобы подняться к Херсонесскому маяку. Но тропки нигде не было. Над его головой на этой огненной, истерзанной земле все громче и явственнее слышалась лающая, отрывистая немецкая речь и отчаянный стон раненых матросов.
— Добей, браток!
— Ох, добей, чтоб я не мучился…
Потом немецкие выкрики стали удаляться, и Павло, перебираясь с камня на камень, пошел вдоль моря в сторону мыса Фиолент; ему казалось, что там еще идет бой наших арьергардных частей. Может быть, туда подойдут этой ночью и советские корабли.
Но корабли так и не подошли. Хирург Заброда остался один. Собственно, он уже перестал быть хирургом. Его сумка с инструментами пропала, когда разорвался снаряд. В пистолете остался последний патрон, врач берег его для себя. Над спокойным морем прозвучит еще один одинокий выстрел, которого на земле никто уже не услышит в этом грохоте и громе. Останется море, черная ночь и большие звезды на небе. И еще там, где-то под Млечным Путем, его Сухая Калина, а в ней грустная и заплаканная мать. Все обещал приехать к ней Павло, да так и не собрался. Взглянул на Млечный Путь и горько вздохнул. Расстегнул кобуру, холодная ручка пистолета неприятно защекотала ладонь. Павло даже вздрогнул, зябко поежился…
Вдруг он увидел у берега шлюпку и возле нее троих. Они быстро вычерпывали из нее воду, как видно собираясь отплыть в море. Павло подбежал к ним, спросил:
— Братцы, куда вы?
— Ты что, не видишь? — глухо сказал усатый. — К партизанам, под Балаклаву…
— А там, наверху, что?
— Там каюк. Конец, — бросил тот, что копался на носу шлюпки.
— Вам будет трудно втроем, шлюпка же на четыре весла. Возьмите меня с собой, братцы, — попросил Павло. — Я врач.
— Врач? — удивленно протянул усатый, сталкивая шлюпку в море и становясь в нее одной ногой.
— Да, врач. — Павло подошел ближе.
Усатый заколебался, но тут прозвучал молодой голос:
— Полундра! Стой, говорю! Пусти врача! Это тебе не ярмарка.
Усатый пожал плечами и протянул Заброде жесткую, мозолистую руку. Обрадованный Павло прыгнул в шлюпку так, что она закачалась на воде.
— Осторожно, — послышался сдержанный и какой-то укоризненный третий голос. — Пошли.
— Пошли! — облегченно выдохнул усатый, оттолкнувшись от берега длинным шестом, похожим на катерный шток.
Шлюпка быстро шла в море, послушно обходя острые камни, торчавшие из воды. Павло присел на корточки у кормы, усатый, почти упираясь ему в грудь коленями, правил. Двое других сидели на веслах.
— Давай, давай! — прикрикнул на гребцов усатый. — Скоро рассвет. Они же засекут нас.
— А вот это видели? Пусть теперь соли на хвост насыплют, — бросив весло, сложил фигу один из гребцов.
— Не хвались, еще напророчишь, — остановил его усатый, и тот сразу умолк, только прерывисто задышал, налегая грудью на весло. Видно, грести ему было тяжело. Его напевный голос с мягким полтавским «эль» словно подтолкнул Павла, он обрадованно вскрикнул:
— Прокоп, дружище!.. Неужто ты?
На скамье, которую матросы называют банкой, рядом с гребцом белел в темноте деревянный костыль.
— Так точно, товарищ капитан медицинской службы, — выпалил единым духом Прокоп Журба, не прекращая грести.
Усатый резко подобрал ноги под банку и уже не так напирал на грудь Павла коленями.
— Да вы перейдите на нос. Тут неудобно, — уже мягче и теплее сказал он.
— Переходите, — протянул из темноты руку Прокоп Журба.
— Да, это дело, — поддержал и третий, отодвигаясь в сторону.
Павло быстро перешагнул обе банки, удобно устроился на носу шлюпки.
— Дайте и мне весло.
— Ха! Весло! Было бы оно, — горько откликнулся усатый. — Сидите уж за пассажира, а утром будет видно, что нам дальше делать…
— А почему за пассажира? — вмешался Прокоп. — Пусть будет как тот моряк на корабле. Он у нас называется впередсмотрящим.
— И ясновидящим? — пошутил третий.
— Нет. Такого у нас нет, ясновидящего. Это у штундов так называются пророки, — хохотал Прокоп. — И у христиан тоже…
— Давай греби, пророк, не трепи языком, — остановил его усатый.
— Даю, папаша, даю, чтоб того Гитлера на вилах подали, — плюнул не в море, а себе под ноги матрос Журба и осатанело налег на весло.
Шлюпка, ведомая усатым, наконец вышла в открытое море. Приближался рассвет, теперь было отчетливо видно, что они обходят Херсонесский маяк, направляясь дальше к мысу Фиолент и Балаклаве, которая чуть виднелась на фоне моря и неба.
На последнем клочке крымской земли еще шел жестокий и неравный бой. Немецкая артиллерия и минометы не стреляли: им негде было развернуться на этом пятачке матросской отваги и смерти. Осколки могли задеть и тех, кто стрелял в горсточку матросов, оставшихся со своим генералом. На море были отчетливо слышны яростные и отчаянные выкрики «полундра» и крепкая матросская брань. И еще был слышен тихий голос баяна, доносивший, словно из-под земли, заветные слова:
Наверное, кто-нибудь из раненых случайно увидел баян возле себя и, забывшись, заиграл среди огня и смерти любимый напев, и тот прозвучал как прощальная песня:
В окопчик полетела связка гранат — и баян замолк…
А Павлу навек запала в душу эта песня: «Плещут холодные волны…»
Занималась заря. Солнце еще было за горизонтом, и на море только-только легли первые сероватые отблески света, но на западе начало сильнее и сильнее разгораться багровое зарево, окрасившее зловещим
