жизни после Реставрации 1867 года, в этой до того замкнутой Стране Восходящего Солнца замечается явное стремление объевропеизироваться, которое с каждым днем становится все заметнее и заметнее. Первоначальное лишь подражание всему европейскому мало-помалу всасывается в кровь нации, чуждый маскарадный костюм становится понемногу насущной потребностью; одним словом, насильно прививаемая чужая культура влечет за собою и культуру духовную. И это объевропеизирование не ограничивается лишь высшей интеллигенцией, но на-
Сяку — мера длины, равная 30,3 см.
«
кладывает свою печать и на жизнь японского крестьянина, на жизнь японской деревни.
Масса исконных национальных или квазинациональных устоев уже канула в вечность, масса древних, как плохих, так и хороших, обычаев под влиянием нивелирующей руки квазиевропейского воспитания и образования выглаживается из памяти народной; их место занимают или новые, или в большинстве случаев те же, но до неузнаваемости реформированные на новый лад.
Только в глухой деревне, где-нибудь в горах, еще можно, пожалуй, найти нетронутую или почти нетронутую японскую жизнь, но и туда уже проникает всесильная рука новой цивилизации, как некогда туда уже проникали цивилизации буддийская и китайская.
Однако, хотя умы нации и преобразовываются на новый манер, исконные обычаи, в особенности связанные с важнейшими факторами человеческой жизни, как-то: рождением нового индивидуума, браком и смертью, а также религиозный ритуал пока сохраняют много пережитков старины, уживаясь со всесокрушающей силой заморской культуры. Таким образом, в японской деревне даже недалеко от Токио мы можем подобрать еще много фольклорных данных, живо рисующих нам уже отжившие или отживающие свой век взгляды и верования дореформенного японца.
Из всех обычаев, наименее подвергшихся изменениям, как говорит мой уважаемый друг господин К. Янагита, авторитет в области японского фольклора и этнографии являются обычаи и обряды, связанные с похоронами. Причина этого, по его словам, вполне объясняется психологически. А именно: в противовес всем остальным случаям повседневной жизни, позволяющим их предвидеть, обдумывать и делать различные приготовления, что дает в каждом отдельном случае возможность прибегать к новым способам их ликвидации или приведения к желаемому результату, — в противовес всем им похороны сопровождают собою великое явление смерти, наступающее более или менее внезапно, неизбежное, вселяющее человеку и обществу ужас и тем самым отстраняющее их от всяких попыток делать какие-либо приготовления.
С другой стороны, явление смерти ассоциируется в большинстве случаев в мозгу человека со старостью и
дряхлостью, требующими к себе старого, установленного традицией отношения. Таким образом, и внезапность наступления смерти, и старость, являющаяся ее главной жертвой и сторонящаяся всяких новшеств, заставляют семью или общество хвататься за первый имеющийся под руками способ похорон, идущий, по традиции, из глубины веков и обусловленный всеми прецедентами, имевшими место в данной деревне или селении» 8.
То, мимо чего взгляд иного путешественника скользнул бы с безразличием, привлекает внимание молодого ученого, дает ему пищу для размышлений. «Япония в настоящие дни поражает каждого иностранца своим обилием зелени. Почти беспрерывные горы, покрытые густой растительностью, бросаются в глаза каждому, хотя бы любовавшемуся ими из окна вагона, — записывает Невский в одной из своих рабочих тетрадей. — Такое обилие лесов не могло не повлиять на религиозное мышление и воображение древнего японца. Темные чащи лесов были, по представлению японца, излюбленными местами, куда нисходили боги, и тем самым эти места внушали страх и трепет. И теперь еще сказки и предания населяют леса всякими духами и оборотнями.
Каждый, живший в Японии, вероятно, обратил внимание на то, что большинство как буддийских, так и синтоистских храмов расположены в парке или в роще… Бродя по провинциальным дорогам, невольно обращаешь внимание на зеленеющие клочки леса, так называемые „мори', большею частью из криптомерии. Стоит завернуть в любую из таких рощ, чтобы убедиться, что здесь чествуется какой-то бог с поставленным в его честь храмиком…»
Вспоминались наставления Штернберга: «Когда Вы сталкиваетесь с каким-нибудь явлением в жизни народа, необходимо знать все, что хоть как-нибудь отдаленно напоминает это явление у других народов».
Возвращаясь к рабочему столу, Н. А. Невский перелистывал «Золотую ветвь», и не было случая, чтобы Фрэзер подвел. Так и на этот раз: «…у многих арийских народов слова для обозначения храма, как уже установлено в европейской науке, в корне своем идентичны со словами, обозначающими рощу».
• Архив Тэнри (в Японии).
За эту приверженность к Фрэзеру, которая явственно ощущалась в том, как Невский трактовал явления японской жизни, его упрекнет в письме В. М. Алексеев: «Увлекаетесь, милый, „Золотой ветвью'».
Срок стажировки Розенберга и Конрада истек. Невский остается в Японии один, ему надлежит пробыть там до середины 1917 года. В России Февральская революция, о ней доходят самые противоречивые слухи. Понимая это, Конрад пишет Невскому из Петрограда: «Вы в Японии, не только Вы лично, но и все без исключения там долго живущие, ничего не понимаете, что делается с Россией и ее жителями. Что газеты! Их нужно читать все, чтобы знать хоть приблизительно, чем мы живем. — И как далеки от понимания России японцы. Воображаю, что пишет наша „Асахи', какую чушь и ерунду» 9.
Невский к этому времени уже прижился в Японии, налажен быт и регулярные занятия. И вдруг как гром средь ясного неба — болезнь. Врач считает, что похоже на туберкулез, поговаривает об операции. В последствии выясняется: все это ложная тревога. Но тогда Невский был крайне встревожен, и Конраду, ближайшему другу, летят телеграммы, одно письмо за другим. Конрад реагировал на известие о болезни Невского чрезвычайно остро: «Начать с того, что я ничего не понял из Вашей телеграммы — слово „туберкулез' было искажено до неузнаваемости — и я понял, что речь идет о какой-то операции, но что это за штука, не имел понятия. На другой день пришло Ваше письмо. Господи, я не желал бы никому пережить то, что пережил я, вернее, что я начал переживать с того момента вплоть до получения Вашего второго письма. Это был такой удар, от которого еще долго придется оправляться… Телеграфируйте о результатах операции. Будьте мужественны, и если нужно — призовите меня, я сейчас же приеду, несмотря ни на что».
Невский и Конрад жили теперь в разных мирах. Если жизнь Невского на Хаяси-тё продолжала идти заведенным порядком, то Конрад не просто географически переменил место жительства, он оказался в иной среде и
9 Письма Н. И. Конрада опубликованы в журнале «Biblia. Bulletin of Tenri Central Library>, № &o, март H974.
под влиянием социальных катаклизмов должен был заново определять свои позиции в обществе, осмыслять процессы, непредвиденность которых для него была особенно резкой после трехлетнего японского затишья. Он писал Невскому с чувством некоторого превосходства. Впрочем, это никак не соотносилось с личностью самого Конрада, он всячески старался подчеркнуть то обстоятельство, что умудренность и менторская интонация продиктованы именно ситуацией, в которой он оказался: «Из Вашего письма, дорогой мой, усматриваю, что Вы — в курсе Ваших прежних интересов. Благо Вам, но все же я, находясь здесь, я, знающий даже, как живут российские граждане в Японии, несмотря на все это, удивляюсь, как Вы можете жить нераздельно этими интересами осирасама, сиси-одори и т. д. Я не увлекаюсь, не бойтесь, и по-прежнему готов подписаться под своим заявлением: „Мне гораздо важнее вопрос о даосском влиянии на японское нэнго, чем экономическая будущность России и Японии'. Да, я готов утверждать это и теперь, но все же я не могу не утверждать и по логическим соображениям, и как очевидный факт, что мы живем в стадии творчества, творчества не только государственной жизни, но и личного, индивидуального бытия, поскольку оно теснейшим образом связано с государством. И вот в этом
