прозорливости им пришлось искупать твердостью духа и мужеством. В 1807 году монархия Гогенцоллернов была уже только второстепенной державой, лишенной своих польских и нестфальских провинций, подстерегаемой на всех границах соседями, которые вошли во вкус при дележе добычи. Поражение при Иене было не более как несчастье; поведение короля, униженно просившего мира, трусость многих комендантов крепостей, «сдававшихся по требованию трубача» (Бойен), прокламация берлинского губернатора Шуленбурга-Кенерта, напоминавшего жителям, что «спокойствие есть первый долг граждан», угодливость чиновников в выполнении приказов завоевателя, язык прессы, благоговейное любопытство толпы, глазевшей на вступление французских войск и пораженной театральным великодушием, с которым Наполеон простил графа Гатцфельда, — ни в чем, впрочем, невиновного, — все это, казалось, свидетельствовало о том, что народ готов дать себя поработить. Предположение, что этот народ когда- нибудь снова станет на ноги, казалось Гентцу смешным.
Наполеон был дальновиднее. Когда он писал султану, что Пруссия исчезла, он хотел обмануть этим Европу, но Тильзитский договор не удовлетворил его. Громы Фридланда лишь отчасти вознаградили за Эйлау; разбитая, униженная Пруссия, втиснутая в пределы трех своих коренных областей — Бранденбурга, Силезии и собственно Пруссии, все-таки продолжала существовать; потеря вестфальских владений главным образом лишила ее заветной надежды; что касается основания великого герцогства Варшавского, то хотя оно и пробивало на ее границах зияющую брешь, зато избавляло ее от миллионов подданных, всегда готовых к восстанию и стеснявших ее действия.
Было очевидно, что Пруссия при первой возможности постарается улучшить свое положение. Чтобы сделать невозможной малейшую попытку реванша, Наполеон подверг побежденных безжалостной финансовой эксплоатации. 12 июля 1807 года Калькрейт подписал пресловутую Кенигсбергскую конвенцию, определявшую сроки французской оккупации. Но Калькрейт был неопытным дипломатом, конвенция могла быть истолкована различно, и Наполеон злоупотребил этим. Главный интендант Дарю получил приказ предъявлять денежные требования, размер которых беспрерывно увеличивался; миссия королевского брата Вильгельма, отправившегося в Париж, чтобы добиться конца ненавистной оккупации, не привела ни к каким улучшениям. Позднее, когда Штейн подписал с Дарю (март 1808 г.) новый договор, очень тяжелый, но по крайней мере с точностью устанавливавший требования Франции, император отказался утвердить его. События в Испании и боязнь вызвать неудовольствие Александра принудили императора, наконец, принять Парижское соглашение (8 сентября 1808 г.); Пруссия признала за собой долг в 140 миллионов франков; пока она не расплатится окончательно, 10 ООО французов будут занимать Штеттин, Кюстрин и Гло-гау; семь военных дорог в королевство открыты для французов; прусская армия не должна превышать 42 ООО человек. Таким образом, фактически монархия до 1813 года кишит неприятельскими войсками и подчинена режиму реквизиций. Прусские историки исчисляют сумму, которую стране пришлось вытатить, в 1200 миллионов франков. «Я вытянул из Пруссии миллиард», — говорил сам Наполеон. Нелегко произвести точные подсчеты, и можно спорить о некоторых цифpax, но один факт остается несомненным — это ужасающая нищета страны, уже разоренной континентальной блокадой, и гнев населения, вызванный постоянными издевательствами солдат. Люди дошли до той степени отчаяния, когда они готовы предпочесть все что угодно существующему положению.
Причины возрождения Пруссии. В это же время восстание Испании показало побежденным, что Наполеон не неуязвим и что можно обратить против него идеи революции. Со времени Фридриха II все немецкие патриоты привыкли возлагать свои упования на Пруссию: она являлась последней твердыней; покинуть ее было бы для них равносильно отказу от всякой надежды. Почти со всех концов Германии стекались люди, отказывавшиеся допустить мысль, чтобы стране Канта, Шиллера и Гёте отведена была в мире лишь роль поставщика военных контингентов для чужеземного властителя. Среди вождей партии сопротивления в Берлине многие, и далеко не худшие, были пришельцами извне: Штейн — из Нассау, Арндт — с Рюгена; Шарнгорст и Гарденберг были ганноверцами, Нибур — датчанином.
Прежде всего требовалось пробудить нравственное сознание народа и вернуть ему веру в себя. Состояние изнеможения, последовавшее за Иеной, в сущности было лишь временным; еще до Тильзитского договора различные симптомы возвещали пробуждение общественного сознания. Долгое славное правление и огромный престиж имени Фридриха II внушили пруссакам преувеличенное, представление об их достоинствах и любовь к родине, доходившую до идолопоклонства. В этой скудно одаренной природой стране под суровым владычеством Гогенцоллернов выработалась крепкая, стойкая, выносливая порода людей; все они были в той или иной мере проникнуты созпанием своего долга по отношению к государству, упадок которого ощущался ими как личное горе. Этот народ не впервые претерпевал бедствия; ему не раз приходилось заново строить то, что им было создано, а затем — сметено бурей; из каждого испытания народ выходил окрепшим. Волнение умов, способствовавшее поражению Пруссии, не коснулось масс; в бюргерстве, в провинции, продолжали царить добродетели предков, дух повиновения и преданности. Нужно было только снова привести все это в действие.
В апостолах не оказалось недостатка. В церквах люди, жаждавшие утешения и надежды, теснились вокруг Шлейер-махера; его искренняя вера удовлетворяла потребностям их Души, не налагая на разум никаких оков. Фихте, всегда верный себе, говорил в Берлине, кишевшем французскими солдатами, о возрождении так же, как во время террора он громко исповедывал свою веру в свободу. Молодым людям, возбужденным сознанием опасности, он излагал возвышенное учение Канта и, возвращаясь к правильному истолкованию системы Гердера, напоминал им, что они ответственны не только за свою судьбу и что трусостью они могут скрепить смертный приговор целому народу. Есть литературные произведения более совершенные, нежели Речи к немецкому народу (1807–1808); в этих речах можно отметить длинноты, повторения, некоторую путаницу в ходе мыслей, но нет произведения более возвышенного и ободряющего. Фихте пишет не только для Германии, но и для всего человечества, в этом— великая его заслуга; книга его и поныне остается утешением для побежденных и притесняемых.
Менее непосредственно, но зато, быть может, более широко распространено было влияние великого исторического движения, начавшегося в Германии в этот момент. В силу какого-то — инстинкта ученые напоминают народу, не имеющему уже своего очага, народу, который принуждают говорить на чужом языке, славные подвиги его героев и поэтов.
В 1806 году Брентано и Ахим фон Арним выпустили сборник народных песен Des Кnаsеn Wunderhorn; Гаген и Бюшинг основывают Музей древнегерманской литературы и искусства; переводят и комментируют поэму Нибелунги. Со всех сторон делаются усилия воскресить прошлое: живые не были в силах защитить границу, поэтому призывают мертвых, в надежде, что их священные тени обратят чужеземца в бегство. Клейст, самый, быть может, крупный драматический писатель, какого дала Германия, воспевает в Битве Арминия восстание против Рима, а в Принце Гомбургском — основателя современной Пруссии. Захариас Вернер, сделавшийся позднее священником, своей трагедией Двадцать четвертое февраля заложил основание обширной литературе странного фаталистического направления; в своей драме Лютер он прославляет права совести, не покоряющейся силе. Разумеется, это воодушевление не обходится без ребячества и глупостей. Нельзя не признать смешным увлечение берлинских светских женщин Шиллем, который, если верить рассказам, при обучении своего полка показывал прием, как держать саблю, чтобы снести ею голову француза, и как вторым приемом снести еще одну голову француза; отвратительна и груба ругань Яна, основателя гимнастических обществ (Turnvereine), полагавшего возродить молодежь гимнастикой. Такие крайности неизбея: ны. Самые возвышенные мысли часто искажаются, становясь достоянием посредственных или ограниченных умов. Когда Фихте говорил об освобождении, Ян требовал мести и завоевания, и в нем говорит уже не уважение к праву, а ненависть. Но только в подобной форме проповедь философов доходит до понимания толпы. Таким образом, мало-помалу создается своеобразная опьяняющая атмосфера.
К чему теперь тайные общества? Действительно, роль их была довольно незначительна. Французы, а также и австрийские министры много говорили о Союзе добродетели (Tugend-bund). Основанное (в июне 1808 г.) несколькими кенигсбергскими масонами, любителями общих фраз, высокопарных формул и игры в заговорщики, общество это довольно благосклонно было принято королевой и гораздо холоднее — министрами, не всегда, однако, отказывавшимися от его услуг. Оно распространилось в большинстве значительных городов, но никогда не насчитывало более нескольких сот сторонников и без всякого сопротивления исчезло в 1810 году по повелению короля. Рядом с Союзом добродетели возникли другие сообщества, членами которых были студенты, офицеры, зачисленные в запас и переведенные на
