избирательному праву и не желавших вмешиваться с толпой. Ее главный орган Корреспондент (Gorrespondant) читался-только в салонах; ее главной квартирой была Французская академия, где так называемые «старые партии» были господами положения. В период 1854–1857 годов тон задавали там такие люди, как Гизо, Тьер, Кузен, Монталамбер; они ввели туда одного за другим Дюпанлу, Берье, Сильвестра де Саси, герцога Бройля, графа Фаллу. Привлечение каждого из этих лиц рассматривалось новой фрондой как великая победа; при каждом приеме нового члена произносились тщательно обработанные речи, полные многозначительных намеков, которые подчеркивались аристократической и религиозной аудиторией, «поражали» империю и ее сторонников в самое сердце, но не мешали этим последним чувствовать себя прекрасно.
Республиканская партия была более многочисленной, более решительной, более подготовленной к действию, чем партии монархические; естественно, что Наполеон III боялся ее и следил за ней больше всего. Но эта партия была бедна; в самой Франции находились лишь немногие из ее вождей, а остальные (и самые выдающиеся) были тогда в ссылке или изгнанци в разных странах, (в Швейцарии, Бельгии, Англии и т. д.). Те же из деятелей 1848 года, которые имели возможность остаться во Франции или возвратиться туда, должны были либо молчать, либо служить своему делу с крайней осторожностью. Кавеньяк, за которым строго следцли, держался в стороне от общественной жизни; Жюль Фавр произносил талантливые речи, которые правительство не разрешало печатать; Жюль Бастид тайком внушал новому поколению сознание своих прав и обязанностей; Гудгло с большим трудом устраивал подписки в пользу изгнанников. Единственные газеты, в которых могли высказываться представители демократической оппозиции — Век, Шаривари, Пресса (Siecle, Charivari, Presse) — старались вести'себя скромно и чинно, чтобы избегнуть административных кар. Когда умирал какой-нибудь блестящий носитель республиканской идеи, как Марраст и Араго в 1853 году или Ламеннэ в 1854 году, то народ вооруженной силой не допускался к участию в похоронах. Несколько студенческих сборищ, несколько свистков, которыми встречены были в 1855 году Сент-Бёв и Низар[75] в Коллеж де Франс и в Сорбонне, — вот и все те публичные манифестации, которые позволяла себе учащаяся молодежь, некогда строившая баррикады.
Правда, во мраке и в тайне (раскрывавшейся императорской полицией) эмиссары или лица, поддерживавшие связь с эмигрантами, проживавшими в Лондоне или Брюсселе, лишенные поддержки и помощи, организовывали один заговор за другим. Предполагалось то захватить императора, то убить его. Эти заговоры приводили к процессам, как, например, процессы «ипподрома» и «Комической оперы», Революционной коммуны и т. п., и за ними неизменно следовали новые высылки (1853–1854). Иногда покушения на жизнь императора совершались отдельными лицами, как, например, покушения Пианори и Беллемаре (апрель — сентябрь 1855 г.).
Но общественное спокойствие этими покушениями не нарушалось, а народная масса не возмущалась тем, что правительство, воспользовавшись удобным предлогом, наполняло тюрьмы подозрительными людьми и затем ссылало их без суда (как оно поступило, например, с Артуром Райком в 1855 году). В общем народная масса была очень покорна. Если не считать незначительной выходки «Марианны» (республиканское тайное общество) в Анжере (в августе 1855 года), то нельзя указать ни одной попытки народного возмущения в первые годы Второй империи.
Законодательный корпус и выборы 1857 года. Казалось, таким образом, что в общем новый политический режим застрахован от всяких потрясений. Особенно обеспеченным представлялось его будущее в 1856 году, по окончании Крымской войны, покрывшей французское оружие славой и сделавшей Наполеона III на Парижском конгрессе как бы арбитром Европы. В то же время судьба послала ему сына[76], и сам папа Пий IX счел за честь быть крестным отцом этого принца. После такого события Наполеон III мог считать судьбу своей династии вполне обеспеченной. Во всяком случае он без страха ожидал первого обновления Законодательного корпуса, которое должно было произойти в следующем году.
Составленный из креатур правительства, Законодательный корпус никогда не делал серьезных усилий к тому, чтобы выйти из пассивного и унизительного положения, на которое обрекла его конституция 1852 года. Заседания этой палаты, подчиненной Государственному совету, происходили почти втайне[77]; Законодательный корпус принимал целиком законопроекты, которые не сам вырабатывал и в которые не имел даже права вносить поправки, вотировал бюджет по министерствам, смиренно подчинялся совершившимся фактам, не спрашивал у правительства объяснения его политики, а тем более не смел выражать ему порицание. В составе этого собрания нашелся один только человек, позволивший себе заговорить свободно, — это был Монталамбер; в свое время он присоединился к политике государственного переворота, но затем стал противником нового режима. Коллеги с ужасом выслушивали его речи, в которых он требовал восстановления утраченной свободы, и наступил даже день, когда они предали его суду империи[78].
Председатель Бильо, а затем сменивший его Морни могли, конечно, без труда руководить дебатами подобного собрания; правительству желательно было, чтобы состав палаты оставался без перемен. На деле, благодаря системе официальных кандидатур, почти все депутаты Законодательного корпуса были переизбраны (22 июня 1857 г.), кроме нескольких человек, которые, подобно Монталамберу, не пользовались покровительством администрации. Так как свободы личности, печати и собраний не существовало, то противники правительства большей частью воздерживались от участия в избирательной борьбе. Орлеанистских и легитимистских кандидатов было очень мало; «старые партии» представлены были в новой палате несколькими «независимыми», вроде Брама или Плишона, которые в сущности не были противниками империи.
Что касается демократической оппозиции, то она могла рассчитывать на успех только в очень крупных городах, особенно в столице. Но даже здесь недостаток дисциплины и единства действий принес ей значительный вред. Жившие за границей республиканцы-изгнанники проповедовали абсолютное воздержание от участия в выборах или отказ от присяги. В Париже не могли столковаться относительно желательных кандидатур; в результате оппозиция одержала победу только в пяти округах из десяти и провела Кавеньяка, Гудшо, Карно, Эмиля Оливье и Даримона. Впрочем, из первых трех один, а именно Кавеньяк, скончался вскоре после выборов (28 октября 1857 г.), а оба другие, как ив 1852 году, отказались от присяги. Правда, на дополнительных выборах, произведенных спустя несколько месяцев (в апреле 1858 г.), в Законодательный корпус были избраны Жюль Фавр и Эрнест Пикар.
Эти два новых депутата вместе с Оливье и Даримоном, а также Геноном, депутатом Ронского департамента, составили группу пяти, которой выпало на долю быть вплоть до 1863 года единственным представителем демократической оппозиции в новой палате.'Но одного ораторского искусства Жюля Фавра, Эмиля Оливье и Эрнеста Пикара было недостаточно для ниспровержения империи. Непрерывные усилия пяти не могли бы ее поколебать, если бы Наполеон III не оттолкнул от себя значительную часть своих прежних друзей. Эти друзья в продолжение второй половины его царствования, даже не желая его падения, фактически содействовали нападкам отъявленных врагов императорского режима.
Вследствие разрыва с клерикальными и протекционистскими кругами, т. е. с двумя главными элементами консервативной партии, на которую Наполеон III опирался со времени государственного переворота, он принужден был в 1860 году сблизиться с демократией и перейти без всякой пользы для империи от принципа самовластия к принципу свободы[79]. Историк должен приписать огромное значение этому двойному разрыву, без которого результаты 1852 года, конечно, долго еще оставались бы в полной неприкосновенности.
Начало раздора между Наполеоном III и римской курией. После римской экспедиции и принятия закона Фаллу католическая партия в течение долгого времени была рьяным и верным сотрудником наполеоновской политики. Высшее французское духовенство приветствовало государственный переворот и приняло самое деятельное участие в восстановлении империи. За исключением небольшой группы так называемых либеральных, католиков (Дюпанлу, Монталамбер, Бройль, Кошен и т. п.), которым «святой престол» выражал неодобрение, сторонники папы объявили себя друзьями императора. Епископы приветствовали в Наполеоне III нового Константина[80]. Самый резкий и непримиримый из всех ультрамонтанов, Луи Вельо, выступил в своей газете Мир (L'Univers) на защиту нового режима. В продолжение нескольких лет Вельо не переставал расточать похвалы государю, который силой оружия охранял светскую власть папы, снова отдал воспитание юношества в руки церкви и содействовал развитию монашеских орденов.
