ДОН-АМИНАДО
2
Прав был Муссолини: вечного мира не бывает.
Умирать в окопах или от бомбежек никто не хочет, но словно нечто дьявольское заставляет миллионы людей готовить очередную массовую бойню: ученые еще более совершенствуют орудия убийства, чтобы одной, скажем, бомбой можно было прихлопнуть несколько тысяч — а еще лучше миллионов! — детей, женщин, мужчин; геологи исследуют недра, чтобы на этом месте, где они найдут ценные руды или нефть, вскоре возникла их добыча — опять же для пользы будущей войны; строители, сами ютясь в бараках, воздвигнут просторные и светлые цеха, где будут изготовлять— такие же простые работяги, как сами строители — те самые, усовершенствованные учеными бомбы, танки, подводные лодки.
И когда одной из стран покажется, что она наделала больше других этих бомб, танков и подводных лодок, тогда по приказу главного начальника этого государства все это будет приведено в действие. Полководцы, верные обычаю не считать людские потери, будут посылать на заведомую гибель армии. Народ, оставшийся в тылу «ковать победу», будет подыхать с голоду, жены и матери будут голосить, получая с «передовой» траурные извещения с обязательной атрибутикой —
Когда это взаимное убийство, наконец, закончится, то главного начальника, которого бы надо судить как безумного и кровожадного преступника, возведут в ранг едва ли не равный самому Богу.
* * *
На берегах Рейна мальчишки с удовольствием выкидывали вверх ручонки и пели вслед за отцами:
Много веселых и задорных песен распевали на других берегах:
Детишки самого нежного возраста пищали тоже нечто наивно-агрессивное:
Все и повсюду пели, подпевали, насвистывали… В воздухе веяло грозой.
РОЗОВЫЙ ЗАКАТ
1
Над Буниным гроза тоже разразилась, причем самым неожиданным образом.
Галина Кузнецова давно томилась в Грасе. Ее угнетала однообразная жизнь, пустые провинциальные будни, двусмысленность собственного положения. Когда-то у нее был муж, страстно ее любивший. Был пусть скудный, но свой быт, своя семья.
Но все круто изменилось августовским днем 1926 года…
* * *
Словно разморенная беспощадным южным солнцем, желто-зеленая волна лениво стелилась на золотой прибрежный песок и с тихим шорохом сползала обратно, оставляя после себя темную полосу. Небосвод пламенел багровым закатом, обещая душный вечер.
Поджарый, крепкого сложения человек в полосатых шортах на узких бедрах быстро вошел в воду, поднырнул под набегавшую волну и долго не появлялся на поверхности.
Его голова мелькнула далеко, в саженях пятнадцати от берега. Красиво вытянув тело, взбурливая воду ногами, он широкими гребками уплывал все дальше и дальше. Он плыл по солнечной дорожке, словно торопясь слиться с опускавшимся к горизонту гигантским диском светила.
Вдосталь наплававшись, он вылез на берег, слегка пошатываясь от приятной усталости и оставляя узкими пятками глубокие следы, тут же наполнявшиеся водой, направился вдоль полосы прибоя.
— Иван Алексеевич, Иван Алексеевич!
Размахивая руками, жизнерадостно улыбаясь, к Бунину спешили тщедушный человечек с какой-то дамой. Когда они приблизились, он узнал историка литературы и пушкиниста Модеста Гофмана. Рядом с ним стояла миловидная, чуть полноватая молодая женщина, невысокого роста, но сложения все же приятного. Весь вид ее выражал особого рода покорность, податливость, что всегда ценится мужчинами.
После горячих приветствий Гофман жизнерадостно произнес:
— Мне сказали, что вы приехали в Жун-ле-Пэн и остановились в «Русском доме». Вот мы с Галиной Николаевной, моей соседкой по отелю, большой поклонницей вашего таланта, поспешили к вам, Иван Алексеевич, в гости. А Вера Николаевна сказала, что вы не утерпели, побежали купаться на этот пляж. Мы за вами… Но, доложу вам, вы плаваете как заправский спортсмен!
Вдруг спохватившись, он оглянулся на свою спутницу:
— Позвольте представить — Галина Николаевна Кузнецова, поэтесса.
Она так ласково, так зазывно взглянула своими большими глазами на Бунина, что у того в сладком предчувствии похолодело в груди. Он молча смотрел на нее, подыскивая какую-нибудь приличную моменту фразу, желая сказать что-нибудь естественное, не банальное, но слова шли на память все какие-то убогие, вычурные.
Легким, непринужденным движением она протянула ему тонкую, изящную кисть. С давно не испытанным волнением он задержал ее в своей руке и почувствовал, что все идет кругом и все во вселенной исчезло, все — кроме нее, о встрече с которой, казалось, мечтал всю жизнь, день за днем.
Его выручила память.
— Я помню ваши стихи, — живо произнес Иван Алексеевич. — Я читал их в «Благонамеренном».
Она счастливо удивилась, заулыбалась, и улыбка очень красила ее лицо.
— Спасибо! — Ее голос звучал благодарно и робко. — А я-то была уверена, что стихи никто не заметил.
— Еще как заметил! И даже запомнил.
Иван Алексеевич вдруг почувствовал необыкновенный внутренний подъем и, удивляясь самому себе, что он действительно помнит ее стихи, которые когда-то, месяца два-три назад видал в журнале, который князь Дмитрий Шаховской выпустил в Брюсселе, начал читать:
